лежишь, и мне никто не поверит, если я приду и скажу, что на самом деле Ты стоишь здесь и смотришь на озеро, и разговариваешь со мной во сне, ведь Ты же никому не покажешься, я знаю, потому что кое-что уже смыслю, к тому же куда я приду? Куда я могу пойти? В белый дом-исполком, в музей, в военкомат? Я хочу Тебе помочь, ведь Ты – мой самый лучший друг, но нет ни одной живой души, которая мне поверила бы.
Сколько нужно времени, сколько часов / недель / месяцев должно миновать, чтобы кошмары перестали преследовать, сгладились, свернули свое представление, свой черный удушающий матрац и убрались восвояси, к другим, в тот чужой сундук, из которого уже не выберутся, потому что у меня нет сундука, где я могла бы их запереть, но он есть у бабы Хани. Каждую ночь он сбрасывает с себя покрывало, лежащее на его крышке, яркое домотканое покрывало в полоску, немного колючее на ощупь и неприятное к телу, сбрасывает откидную крышку с тяжелым блестящим замком, сбрасывает жестяные скобы и филигрань и обнаруживает лежащую внутри игрушечную Алю, которую я боюсь, которую хочу забыть, закрыть, но у меня нет ключа, ведь это не мой сундук, это бабы Хани сундук.
Моя память – будто навязчивый слепень, укуса которого пытаешься избежать. И вот уже мама снова говорит, что бантик нужен белый, розовый не подходит, нужен белый, непременно, и с ней снова никто не спорит, только вторят какие-то чашки за стенкой, позвякивая, пока их составляют в шкаф, потому что даже во время горя невозможно игнорировать потребность в хлебе насущном или в чае с печеньем, ее никто не слушает, только я опять думаю, что на платье розовые цветы и бантик с ними вполне гармонирует, пока мама раздраженно, словно в ответ на мои мысли, повторяет, что бантик нужен белый, и в ее руках, откуда ни возьмись, вдруг возникают мельтешащие метры белого капрона, она наклоняется к Але так близко, что, кажется, готова улечься рядом, я отвожу глаза, до оторопи изумляясь маминой смелости, как она не боится такую Алю, которая не может быть Алей, но кем-то все же является, выхожу за дверь, каждую ночь, снова и снова выхожу за дверь, вижу бесчувственную тетю в другой комнате, лекарства на тумбочке, которые ей дают, чтобы она спала и ничего не помнила, чтоб ее не заботили бантики, не беспокоили тошнотворные запахи, вижу догорающую свечу, вижу икону с сердцем Иисуса, все остальное поглощает тьма.
Что сохранится, что я забуду, связанное с тобою, буду ли помнить эти узоры на этих обоях?
Каждую ночь меня теряют во сне, и я охотно теряюсь, растворяюсь в толпе незнакомых уличных зевак, подальше, там, где можно остаться никем не замеченной, включая фотографа, и исподтишка изучать пробужденную, похожую на подростка двадцатисемилетнюю Алину маму, утопающую в своем черном одеянии, Деда с огромным крестом в руках, папу со слезами на загорелых щеках, маму, которая так и норовит скрыть Алю от посторонних глаз за суетливыми движениями рук. Она расправляет белый бант, расправляет складки платья, расправляет цветы в венках, поглаживает кукольные ладошки холмиком, и я невольно поглаживаю и расправляю подол своего испачканного голубого платья, в котором хожу три дня, потому что не знаю, что надеть, никто мне этого не сказал, со мной вообще никто не разговаривает, впрочем, не только со мной, каждое слово сейчас весит приблизительно как шкаф, в этом сне так же сложно говорить, как в обычных – кричать. Толпа превращается в лавину человеческих тел, голоса колокольным перезвоном озвучивают два слога одного слова: А и догоняющий его Ля, а в остальном тихо, никто не поет невыносимых песен, пока Алю несут к просто людям на Просто Кладбище, каждую ночь всю дорогу несут на руках там, где обычно ездят, прямиком к огромной яме, которая поглотит эту девочку-ангелочка, эту девочку, точно принцессу, хорошенькую такую, платье-то ты видела, до чего красивое платье, горе-то какое, надо же, я и цветов в Валсарбе столько не видела никогда.
Я отстаю на шаг, на два, на десять, меня уже никто не схватит, не скажет: хватит, на двадцать шагов отстаю, возле старой Юдовки, прямо посреди проезжей части остаюсь одна, асфальт плавится от жары, усыпанный лепестками из букетов, провожающих Алю, воробьи любознательно суетятся около. И что теперь, что теперь – непонятно. День стоит желтый, как пчелиные соты, липкий и вязкий, я стою и чую над собой Недреманное Око Кого-то Сверху, кто не простит, если я не брошусь вслед за процессией, кто будет ранить и бумеранить, выплескивая день желтый, как желчь, в мои ночные кошмары, если я не взгляну на Алю, хотя бы издали не взгляну на Алю, хорошенькую такую, точно принцесса, девочку-ангелочка.
Во сне время проходит быстрее или не идет совсем. Каждую ночь я бегу, но ноги отказываются повиноваться. Это чужие каменные ноги, чужой город, чужой сон. И тогда я лечу, просто передвигаюсь по воздуху, не очень высоко над землей. Летать довольно легко и совсем не страшно. Главное, не врезаться в каштан или в столб. И набрать побольше воздуха в легкие, чтоб не задохнуться.
Никогда еще на Просто Кладбище не было столько живых людей.
Пропустите, пожалуйста. От них пахнет потом и плесенью, пылью, мочой, луком, временем, пожалуйста, позвольте пройти. Мальчишка с соседнего двора, я его знаю, преграждает мне путь, пропусти меня.
– С чего это?!
Его монгольские глаза возмущенно округляются.
Потому что ТАМ – МОЯ СЕСТРА, кричу я или шепчу я, точно не знаю, пока ксендз что-то невнятно бормочет и отступает от ямы, а потом громко и протяжно восклицает: Ааа-мэн!!! – и я решаюсь с душой, уходящей в пятки, решаюсь и успеваю взглянуть на большую деревянную коробку и заметить, до чего у Али длинные ресницы, когда у нее закрыты глаза, я и не подозревала, до чего они длинные, кажется, будто я вижу тень от них на ее щеках, хотя по-прежнему держусь на почтительном расстоянии, то есть невыносимо далеко, но крышка уже опускается, и последнее, что успевает выглянуть из-за нее, – это круглые голубые глаза Барби у Алиного изголовья, которые каждую ночь становятся все шире и изумленнее и преследуют меня, выбирающуюся из толпы, вместе с грохотом молотка, заколачивающего гвозди, вместе с грохотом сердца, вместе с Алей, сидящей на бордюре перед домом и недовольно вопрошающей, когда, наконец, просохнет ее платье и мы вычерпаем всю свою воду.
Иногда люди внутри пусты, иногда люди внутри кусты
цветущие, низкорослые, колючие, плодоносные…
Я боюсь жизни, чувствую, что от нее исходит угроза. Чувствую, что чем-то отличаюсь от других. Дело не в бывших людях, с которыми мне проще сосуществовать, чем с настоящими, не только в них. Жизнь бесконечно создает новые ситуации и диктует пугающие условия. Они предсказуемо опасны, а я ощущаю себя бессильной и беспомощной, не способной им противостоять. Не все жизненные правила, законы, требования я могу понять и постичь. И это причиняет мне боль. Временами хочется спрятаться от всего. Временами – просто исчезнуть.
Я хожу к Але и часами рассказываю ей о своих страхах. Она лежит прямо возле дороги, недалеко от входа, в ограде с десятком разноцветных бантиков. Их регулярно меняет моя мама, потому что ей часто снится недовольная Аля, сетующая на развязавшийся бантик. В действительности бантик тут ни при чем. Аля недовольна тем, что не победит в конкурсе красоты, не наденет самое красивое на свете платье, не выйдет замуж. Невозможно довольствоваться уходом, если хочется жить. Алины планы и мечты были такие трогательные, я больше никогда не смогу ее потрогать, надо же, мне остается стоять и разговаривать с холмиком увядших венков, с тряпичными цветами, покрытыми наледью. Я чувствую, как она сердится на меня, ведь я не уверена, что хочу жить так же сильно. Что могу на что-то сгодиться или быть полезной. Иной раз мне кажется, что я украла чужую жизнь и не знаю, что с ней делать.
Иногда люди внутри пусты, иногда люди внутри мосты…
Историчка сообщила, что в здании
