имя, неважно какое, помнишь, она спала в коробке, такой же большой коробке, ты можешь подойти и проверить, окажется, что это кукла, вот увидишь, этонеаля, на самом деле Аля куда-то убежала, обиделась и убежала доказывать кому-то, что у нее самая лучшая Барби, что она будет самой красивой невестой, что она будет
Солнечный свет проникает в каждый угол дома, во все закоулки на улице, беспристрастно обнаруживает недостатки, преувеличивает достоинства, не оставляет ни малейшего шанса удачно спрятаться, но прятаться нет нужды. Меня никто не ищет. Меня никто не замечает. Даже чужой, случайный взгляд не задерживается на мне. Люди приходят, молча оставляют в комнате страха смердящие гнилью, моментально увядающие цветы, венки с невыносимой летом хвоей или уродливые корзинки и поспешно удаляются.
Почти никто не плачет, ужас происходящего настолько велик, что сковал все живое: этих людей, этот дом, эту улицу.
По детям нельзя плакать, говорит Баба и утирает лицо, такое мокрое, точно она попала под дождь. Иначе детские души тонут в наших слезах, а должны летать вместе с ангелами.
Мне это уже снилось. Но где? Когда?
Дед неловко обнимает ее за широкие плечи и открывает калитку, я хочу попросить их взять меня с собой, мешкаю, и они уходят, даже не взглянув в мою сторону.
Можно пойти и переждать в бане, решаю я, маленькой лачужке, спрятанной за гаражом, с настолько низким дверным проемом, что даже мне пришлось наклониться, переступая порог, когда мы однажды с мамой и тетей пришли туда мыться. Прятаться нет нужды, но я не в силах находиться в доме. Торопливо пересекая двор, я замечаю ползущую по земле зеленую гусеницу, нужно быть очень большой гусеницей, чтобы я ее заметила, ведь я не часто вижу что-то дальше собственного носа, и не то чтобы мне было до нее какое-то дело, просто насекомые неизменно вызывают во мне чувство брезгливости и отвращения, я понимаю, что все мы – твари Господни, но не в состоянии постичь умом их тайной жизни в непосредственной близости от человека. У гусеницы какие-то дела, заботы, какая-то работа, она для чего-то нужна, коль она творенье Божье. Она куда-то ползет, зеленая и целеустремленная, она живая, а Аля – нет. Это мошенничество, это ловушка, кто-то что-то напутал, перепутал дароносицу, которая всем нужна, которой я нужна, с жертвой.
Баня, разумеется, заперта, кто станет держать баню открытой в четверг, в такой час, но к себе домой я тоже не могу пойти. Мама, возможно, и согласилась бы, выдала бы мне быстрое и нервное разрешение на уход, но непонятно, где страшнее: со всеми – здесь или одной с Ними у себя дома.
Они пугают меня, надо признать, все реже, но девушка время от времени еще является, сидит на диване в зале, порой кажется, что ее тень различима даже через стекло в комнатной двери, хотя это иллюзия, и только, да, она приходит реже, но от этого не легче, ведь нужно постоянно держать в уме ее возможное появление или возможное отсутствие, а красивой она бывает только в моих снах, где у нее две черные косы с немного выбивающимися прядями, пушистые и толстые, мне о таких только мечтать с моим реденьким хвостиком, а когда она сидит на диване, голова у нее в крови и одежда в крови, она хочет, чтобы я ей помогла, но просьб не формулирует и молчит. Недавно я одолжила у Тани «Гамлета» и, тысячу раз споткнувшись на темных для себя местах, одно уяснила точно: чем больше ты говоришь другим о бывших людях, тем более безумным предстаешь перед лицом тех, кто их никогда не видел.
– Вот она, только она осталась, – громко говорит одна из двух сидящих на скамейке у окна женщин, с маленькой рюмочкой в руке, и тычет в меня пальцем. Это вторая Алина бабушка, со стороны отца, я видела ее прежде.
Соседка по скамейке заинтересованно глядит на меня. Баба Ханя выходит на парадное крыльцо и глядит на меня. Баба Геновефа стоит под яблоней без яблок, зато в тени, и глядит на меня. Все взоры устремлены на меня так, будто меня здесь видят впервые.
– Одна девчонка на весь род, – говорит вторая Алина бабушка немного заплетающимся языком. – Только парни остались теперь, только парни.
Всего несколько минут я постояла у бани, а вернувшись, попала как кур во щи. Или курица в ощип. На самом деле я не знаю, как правильно. Я ничего больше не знаю на самом деле. И, решая, к кому сбежать и к какому причалить берегу, чьей заручиться поддержкой и как оправдать свое существование, я выбираю тень яблони и бабу Геновефу, взгляд стремительно выхватывает бабу Геновефу, но ноги и нечто еще, нечто, чему я не знаю названия, поспешно несут меня в направлении крыльца, к двери дома, за которым горе, я утыкаюсь в грудь бабы Хани, она беспомощно кладет руки мне на плечи, и я плачу наконец, наконец плачу, одна-единственная оставшаяся девочка, но лучше бы мне не оставаться, мне так страшно, что лучше – не быть, однако я точно знаю, всем своим одиннадцатилетним нутром, кому страшнее и больнее, кому невыносимее и хуже, кто не плачет, чтобы не страдали ангелы, и кто вынужден сейчас заниматься всем на свете, кроме собственного горя, и я спрашиваю, уткнувшись ей в подмышку и не глядя в глаза: «Тебе очень тяжело, да?»
Можно было даже не сомневаться, что книги не будет. Такие редкие книги не залеживаются. Пока ты мечешься, то выгребая их из стеллажа, то снова откладывая, нерасторопным карлсоном обещая вернуться, они тем временем хладнокровно обретают хозяев.
Спустя неделю я стою у стеллажа с букинистикой и не верю своим глазам. Впрочем, это мое любимое занятие в последнее время – не верить в происходящее. Я решила попросить под каким-нибудь предлогом деньги у Деда, если книга будет, – он выходит на пенсию, ему дали премию, и, наверное, он не отказал бы. Я никогда не делала так раньше, ни у кого ничего не просила, тем более деньги. Иногда мне позволяли забрать магазинную сдачу, иногда, очень редко, мне их дарили. Но сейчас я попыталась бы попросить. Однако книги нет. И не имеет никакого значения, откликнулся бы Дед на мою просьбу или нет. Теперь я могу что-то узнать только в библиотеке. Странно, что это до сих пор не приходило мне в голову. И почему нам ничего не рассказывают в школе?
Пока я стояла, сначала прижимая к груди серую книгу с золотым тиснением, а после урывками жадно поглощая важное с последней ее страницы, пожилой мужчина громогласно вещал, подходя к отгороженному прилавку:
– Что это?.. «Советская Россия»?.. ХО-ХО-ХО! Бумага! Вы обратили внимание, какая бумага!..
…горвоенкомату сначала в областной военкомат, затем в Валсарбский районный военкомат…
– …газетная бумага! Тонкая, гнилая… Советская Россия, хе-хе-хе, была советская, да вся вышла!.. А качество, качество печати каково?!.
…фотографии памятника, установленного на месте захоронения советских воинов, и в их числе…
– …то ли дело! Кр-р-расные обложки! Все двенадцать томов, как на подбор!..
…вскоре и я получила фотографию: близ деревни Друйка на фоне голых ветвей под снегом стоит…
Этот пожилой мужчина еще долго хвастался собранием сочинений Дюма, который достал по блату десять лет назад для украшения интерьера, но так и не удосужился прочитать, поскольку предпочитает русскую литературу девятнадцатого века. Нет, не он купил мою книгу.
…близ деревни Друйка на фоне голых ветвей под снегом стоит обелиск над могилой…
Близ деревни Друйка.
Две минуты по диагонали. От книжного до сквера, минуя кинотеатр, минуя унылые холмики несчастных евреев, по непонятной причине огороженные в последнее время. Две минуты от книжного до Тебя. Теперь я знаю, как Тебя зовут, и знаю, почему Ты так печален. Твоего имени действительно нет на плитах, я всегда это знала. И Ты хотел бы это изменить. Вот только Твоя тетя считает иначе, я прочитала это на последней странице ее «Воспоминаний», ей указали совсем другое место, понимаешь, место, где Ты якобы
