и увидел, как взорвался горизонт. Излюбленная мизансцена солнца – выплеснуть все оттенки желтого, пригрозив дождю скорой расправой.
Бегите в ту сторону, ответил он, ощущая воду на своем лице, главное, держитесь берега, никуда не сворачивайте, бегите вдоль озера, там есть тропинка, Пан Бог с вами, вдоль озера, держитесь берега, он остался беспомощно стоять на крыльце плебании, не в силах ни перекрестить их вслед, ни перекреститься сам, поскольку выстрелы раздавались все ближе и ближе, кде юдэ, и ближе, а сверху посыпался легкий, как конфетти, слепой дождь, барабаня по крыше, по жести подоконника, звонко, словно алтарные колокольчики, кде юдэ, яхонтовым сокровищем переливаясь в лучах яркого, вечернего солнца, кде юдэ, йа спрашивайт, посыпался прямо на человека с бесцветными глазами, кде юдэ кде, суетясь и перебивая шаги, перебивая слова, перебивая громкий хлопок, перебивая внезапную боль в груди, кде юдэ кде юдэ кде
Когда ноги у ксендза вдруг стали точно резиновые и он упал, дождь одумался. Человек с бесцветными глазами тоже. Они оба сбежали подальше от плебании, где лежал отец Мечислав – большой человек с маленькой дырочкой на сутане в области сердца.
Матерь Божья Валсарбская, висящая прямо напротив креста со своим Сыном-спасителем, крепче прижала к себе Сына-младенца и заплакала.
Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме.
Viola tricolor. Фиалка трехцветная, анютины глазки. Можно сразу догадаться, что они съедобные, даже без травника, такие они аппетитные с виду. Пожалуй, это самые чудесные цветы в Валсарбе.
Валсарб – город-сад, где нарядными старшеклассниками на торжественной линейке выступают аллеи каштанов, шкодливо бросая под ноги свои плоды, трепетно кланяются длинноволосые ивы, демонстрируют неглиже березы, черемуха и яблони соперничают в звании «Лучший наряд весна-лето», перекати-поле тополиного пуха играет на стадионе в футбол. Осенью здесь рябит от рябины и пестро от кленовых гобеленов, на окраинах горделиво возносятся оранжевые столбы корабельных сосен, но красивые цветы – редкость, иногда их высаживают на клумбе посреди площади, иногда это бывают анютины глазки.
С тех пор как я обнаружила в хатке старый иллюстрированный словарь-цветник с латинскими названиями растений в скобках и строгими, неброскими набросками на пожелтевших страницах, мы с Алеськой начали есть цветы. Не от голода, конечно, а из любопытства. Откровенно говоря, при таком количестве съедобных растений ими вполне можно поддерживать существование.
Старый словарь пахнет сыростью и прелой землей. У меня внутри трепещет что-то от одного его вида, как от бесценного сокровища, хотя сохранность книги оставляет желать лучшего. Цветник мне хочется съесть в первую очередь: пусть бы слова, в нем написанные, поселились внутри, проросли в клетки мозга, позволяя распознавать растения с одного взгляда. Цветник – мое успокоительное и занимательное.
Лапки с желтыми цыплячьими шариками, которые папа вне зависимости от причуд природы и капризов весны неизменно вручает маме в Женский день, называются акацией, но все зовут их мимозой. В старых печных котелках на окне стоит не герань, а пеларгония, у забора растет не шпорник, а дельфиниум. Цветы невиданные и недосягаемые, такие же красивые, как их названия, я раскрашиваю карандашами прямо в книжке. Душица, колокольчик, иван-да-марья – где-то в Валсарбе они лиловеют, должно быть, но мне не всюду позволено ходить.
Сильнее всего мое воображение будоражат розы, но розы в Валсарбе не растут, они существуют только в волшебных сказках о принцессах и в райских кущах, разумеется. А вот сирени – пожалуйста, сколько душе угодно, она бросается в объятья из каждой подворотни, причем иногда совершенно не сиреневая, а белая, с головокружительно громким ароматом. Оглушительнее нее благоухают только мамины любимые ландыши.
Я читаю цветник, сидя под жасмином-чубушником, у него такой звенящий запах, как у хрусталя. Ваза и жасмин пахнут совершенно одинаково, вместе и порознь. Рядом с будущим Дедовым табаком душное флоксовое царство, ближе к смородиновым кустам – бледно-розовые маки, из них собирают семена к рождественскому столу.
На улицах Валсарба полным-полно одуванчиков. Они растут невозмутимо и самоотверженно, будто в чистом поле. Так бывает: тротуаров в городе нет, а одуванчики есть. Есть и живые изгороди из шиповника, и сонные желтки ромашек, с их аптечным благовонием, у калиток. Возле Большого озера синеют поляны люпинов вперемешку с куриной слепотой и кукушкиными слезками.
Tagetes erecta, рыжие бархатцы с горьковатым запахом, возникающие на школьных клумбах стихийно и неотступно, как хроническое заболевание. Antirrhinum, львиный зев, чьи разноцветные мордочки открывают и закрывают рты по моему велению. Ноготки календулы, которые помогают разбитым коленкам не хуже подорожника, а выглядят куда привлекательнее. Cardamindum Adans, настурции, яркие, сложно-оранжевые, визуальный образ сигнала тревоги: цветущие настурции – верная примета начала учебного года. Несуразные, повсеместно растущие у школ цветы с красивым названием сальвия сверкающая, оказывается, опасны для здоровья, но именно вокруг них мальчишки чаще всего вьются, будто шмели, пробуя на вкус.
Ближе ко Дню знаний из-за заборов выглядывают самодостаточные гладиолусы, вынужденные коротать свой век преимущественно в учительских. Иногда в огородах, возле грядок с морковкой, маячат чернильные или лиловые астры, вечно мокрые и лохматые, точно щенки, попавшие под дождь. Иногда их заменяют безрадостные стоики-хризантемы, вызывающие щемящую грусть по ушедшему лету.
В остальном Валсарб не оригинальничает и ограничивается гвоздиками. Покупными белыми и красными гвоздиками, годящимися как для мужчин, так и для женщин. Их пышные юбки гофре собирают в слюдяные кульки и отправляют на задания. Гвоздики-дипломаты ведут переговоры с живыми и мертвыми прямолинейно и беспристрастно и за праздничным столом, и в траурной корзинке. Валсарб и хотел бы поменять посредника, но других нет.
В тени под жасминовым кустом нравится только лилиям. Самые обыкновенные тигровые лилии без запаха и вкуса растут на Бабиной импровизированной клумбе вдоль забора, от садовой калитки почти до колонки. На лилиях живут трещалки – красные жуки-пожарники. Я меняю их на бронзовок, которых Алеська таскает мне со своего огорода. Они походят на переливающиеся бензиновые пятна, разлитые на мокром асфальте. Сыто копошатся в спичечном коробке, точно живые броши, небрежно покрытые зеленоватым перламутром, а вот в нашем саду не приживаются. Трещалок на лилиях так много, что скоро цветов не останется. Они вредители, но симпатичные и забавно пищат. Когда ладошка захлопывается, они вопят и стрекочут, будто Одиссей с приятелями в пещере при приближении Полифема.
Сидя на ступеньке хатки, я развлекаю себя их звуками, пока учу очередную польскую молитву, записанную кириллицей под Бабину диктовку. Сад наполнен резким светом и сонной негой послеполуденного солнца. Кто-нибудь то и дело подходит набирать воду и бренчит ведрами. Но я хорошо устроилась – с головою в жасмин, аминь, он такой огромный, что меня не видно. Мне некогда заниматься глупостями вроде тех, какими занимаются Владик и Алеська. Символ Веры – длинная и не очень понятная молитва.
Владик тоже гостит у Бабы. Вообще-то, не тоже, потому что я, понятное дело, гощу у Деда. Но кокору Баба печет для нас обоих, и я немного злюсь. И на Бабу, и на кокору, которую почти никогда не готовят для меня одной, и на Алеську, чего уж там. Ходит вокруг да около Владика, пока он сидит, как маленький, в песочнице с ее младшим братом, а ведь ему почти двенадцать, он самый старший в округе. Я его сестра, между прочим, мог бы и со мной посидеть. Но он меня не ценит. Хотя в нашей семейной игре я всегда выбираю его. Это шуточная игра, но я не нахожу ее смешной: люди, я заметила, обожают демонстрировать свои предпочтения. Когда мы бываем у дяди Мити, взрослые разговоры рано или поздно заканчиваются одинаково. Одинаково глупо. Папа говорит: я забираю себе маленького. Мама говорит: я забираю себе Сашу. И когда Владик картинно разводит руками и вопрошает, кто же возьмет его, разумеется, этим кем-то оказываюсь я. Но в гостях у Бабы за целый день он перебросился со мной лишь парой ничего не значащих реплик, стало быть, куда больше его занимает лепка куличиков для брата той, которая строит ему глазки.
Я пытаюсь повторить молитву, но польские слова несутся створоженными клочками по закоулочкам моего сознания и вылетают вон. На их место непрошено и без стука являются зеркальные,
