без фальши, прикидывания и подхода обойтись не могло. Напрасно тётка старалась её задержать, обещая со своей стороны всё возможное, Ядвига никому того, что считала своей обязанностью, доверить не хотела. Обе женщины, сломленные, плачущие, разошлись едва перед утром, но светающий день застал ещё Ядвигу как сконфуженную, сидящую на кровати с распущенными волосами. В течении этих нескольких часов через её голову прошли воспоминания обо всех чудесных побегах из тюрьмы; а чтобы ознакомиться с цитаделью, бросилась к мемуарам Гордона, к Руфину Петровскому. После долгих размышлений она пришла к убеждению, что железной воле ничего противостоять не может, что из-за стен и стражи можно освободиться, когда освобождению хочешь пожертвовать собой, но вместе сказала себе, что нужно быть холодной, и вместо бессильных слёз заставить себя на рассчитанные действия. Эта борьба с женской природой была наиболее тяжёлой для Ядвиги, она смогла бы яростно броситься на палачей, но улыбаться им, но пятнать уста ложью и равнодушием потребовало бы почти нечеловеческого усилия!
Встала на колени, молилась, почувствовала себя подкреплённой и встала с готовым уже планом.
Она думала прикинуться двоюродной сестрой Кароля, пойти сначала проведать его в тюрьме, завязать отношения с теми, кто бывали или могли входить в цитадель, а потом будь что будет, каким-нибудь способом вырвать оттуда любимого узника.
Подобный проект мог только появиться в сердце неопытной женщины. Из всех тюрем Европы российские твердыни, в которых запирают политических заключённых, лучше всего охраняемы. Не говоря уже о стенах, замках, положении казематов и тюремных зданий, природа русского солдата лучше всего их защищает. При глупости, которая всегда есть слепо послушной и боязливой, этот притесняемый и угнетаемый солдат приобретает варварский инстинкт мести, исполняет он обязанности стражника con amore, напивается страданием людей, над которыми издеваться имеет право. Это существа более слабые и несчастные, чем он, рядом с ними чувствует власть и силу, мстит на них за всё, чем его доела солдатская неволя. Обобранный до гроша узник лишён единственного средства, которым бы с этими обыдлевшими охранниками мог говорить. Побег в дороге, хотя труден, однако, строго говоря, возможен, из крепости почти совсем невозможен, но есть ли невозможное для сердца, которое любит?
* * *
Кто не дышал тюремным воздухом, кому непережитые часы тоски не пели убивающей песни молчания, кого неволя не задавила пыткой, медленной и более суровой, чем все иные, тот о себе говорить не может, что знает себя до глубины. Знали о том мужи Божьи, которые добровольно отделялись от людей, шли в пустыню, закапывались в скалы, закрывались в тесных кельях. Только в долгом одиночестве испытывается ум людской и сердце. Тогда сил для жизни мы не черпаем из внешнего мира, мы должны их брать из самих себя и хилый человек вскоре умирает, но сильный в себе становится гораздо сильнее. На всех, что претерпели долгое заключение, великая эта проверка наложила нестираемое клеймо. Как те стражники на высоких башнях, которым мир сверху кажется малюсеньким, так эти отшельники, даже выпущенные на свободу, всё уже видят дробным и маленьким. Но чтобы заключение было лекарством и тем чародейским флиртом, что омолаживает душу, нужно в неё войти с чистой совестью, с незапятнанной мыслью. Угрызения в одиночестве есть как ржавчина среди влажности, они растут и пожирают. Давние средневековые тюрьмы, эти глубокие подземелья, в которых прикованный невольник наполовину гнил, наполовину сох в ужасных муках, имели в себе что-то варварско-поэтичного, сегодняшние, похожие на неудобную комнату, прозаичные, затхлые, принимают цивилизованную физиономию, на вид удобную, чтобы узник, умирая в них, даже пожаловаться не мог.
В одну из таких келий, номер которых над дверью становится именем заключённого, ввели Кароля после того как схватили на улице. Обычно пользуясь первым запугиванием, не давая узнику опомниться, сразу тащат его на допрос; ибо убедились, что самый сильный иногда от внезапного вторжения может встревожиться и, не имея времени к размышлению, запутаться в ответах. В этот раз, однако, Кароля даже не допрашивали, не имея никаких доказательств вины и приказа для учинения допроса. С иными, менее важными узниками, допрашивающие часто позволяют себе самые изощрённые испытания, на ветер давая обвинения, притесняя угрозами, уверяя, что всё знают, либо вынуждая к добровольным признаниям обещанием простить. С Каролем не смели так поступать, знали, что ничего не скажет, нужно было ждать, пока найдётся обвинение, а, главное, продержать как можно дольше узника, о влиянии и моральном преимуществе которого подозревали.
В минуту, когда он был схвачен на улице, в его доме состоялась тщательнейшая ревизия, зная человека, все были убеждены, что там ничего не найдут, но если кого пожелали погубить, можно воспользоваться всем, даже излишней осторожностью. Так как во дворце Замойских нескольких особ потянули к ответственности за то, что у них нашли узелки, готовые к дороге, можно было обвинить Кароля за любой свиток, который бы нашёлся в его комнате на полу. Невзирая на великую внимательность, среди бумаг и книжек нашли архитектурные заметки, которые имели шифр таинственных цифр, в маленькой библиотечке несколько томов запрещённых трудов. Всего этого хватало, если не на суровое обвинение, то по крайней мере какое-то такое объяснение заключения. Не спешили, поэтому, с допросом, потому что главным было держать его под ключом. Когда после жизни свободы и движения молодой человек, с горячей душой и расшатанным сердцем вдруг очутится среди тишины, прерываемой звоном карабинов и однообразной ходьбой стражи, сначала ему кажется это сном, который скоро должен пройти. Каждому заключённому грезится, что на следующий день его освободят, рассчитывает на своих приятелей, связи, рассчитывает на судьбу, наконец, не верит, чтобы ему так всю жизнь приказали сохнуть.
Комнатка, в которую привели Кароля, была подобна всем тем, в которых заключают политических узников, щуплой, грязной, запылённой и веющей какой-то неописуемой тоской. Через зарешечённое окно, непрозрачное стекло которого покрывали пыль и грязь, проходил дневной свет, принимая тот туманный тон, который даже время суток распознать не даёт. Топчан с грязным и плохим покрытием, простой табурет и сосновый столик были всеми предметами интерьера этой грустной тюремной кельи. В углу кафельная печь без дверок, потрескавшаяся, закопчённая, также казалась каким-то окаменевшим от тоски узником. Стены покрывала некогда какое-то серо-зелёная окраса, но влажность и пыль сменили её на грязные цвета. Кое-где на стенах в долгие дни мечты и боли предшественники Кароля написали свои имена, даты, отрывки поэзии, которые странно отражались на сером фоне стены. Заботливые стражи постирали надписи, которые могли выдать тайну московской Бастилии; но при наибольшем старании тут и там сохранились незамеченные слова
