мечты, возникают царствы и города, и уже тише и ниже, и уже пепел подергивает белым саваном рдеющие угли напрасных надежд… И ото всего – связь костей, череп в жалком безглазом оскале, да осенняя мокреть ветвей над могилою, да ветер! И то лучше тяжелой плиты в соборе, сужденной ему как великому князю владимирскому! Почему Данила велел похоронить себя на общем кладбище, под ветрами, дождем и снегом? Потому ли, что не хотел величаться даже и после смерти своей, или потому, что хотелось ему простора, и птиц, и облаков над могилою, и холодного ветра – дыханья родимой земли?..
Почему он не может быть счастлив, как все смертные, как братья его наконец? Вот миновали немногие месяцы, и он уже не в силах так же ясно, как тогда, воскресить ее облик перед собою… Только сердца боль, как заноза, ноет и ноет! Только сердца боль не проходит никак!
Алексий, мирянин я, не монах! И должен я, как все смертные, продолжить род свой на этой земле! Что скажешь ты мне на это, строгий учитель мой и наставник духовный?
Что князь должен быть примером для сограждан своих? Блюсти закон? Что моя судьба – лишь искра в пучине времен, исчезающе малый след и что я, как и все, отойду в инобытие, стану прахом родимой земли? И не должно мне мыслить о себе едином, должно смирять похотенья свои пред судьбою и Господом? Что живет народ, а не единый из всех, хотя бы и князь великий, и надобно принимать судьбу как Господень дар или как крест, сужденный тебе, а не кому иному? И что не важно, от кого пойдет род московских князей, от меня или братьев моих, хотя бы даже Ивана, тем паче родовые черты переходят от деда ко внуку и неведомо, кем станет Иванов, еще не рожденный, сын? И что всякий монах (опять монах!) и вовсе отметает от себя свое «я» и продолжение рода своего ради высшей, духовной цели? И что я должен без спора испить чашу свою и донести свой крест до Голгофы, быть может тем самым искупив прежнее зло, сотворенное мной и отцом?
Что еще скажешь ты мне, Алексий? И что я отвечу тебе? Скажу, что ты прав, сто раз прав, и все-таки и от смертного, скоропреходящего по земле «единого» зависит многое! Ты сам, Алексий, помысли: ежели б не стало тебя? Ежели б другой, иной, неумелый и слабый, был на месте твоем? Помысли, Алексий, что и каждый людин: пахарь и древоделя, воин и кузнец, изограф и книгочей – каждый! – должен творить дело свое, яко единому ему доступное! Воин – стоять насмерть на борони и верить, что от его мужества зависит судьба всей земли! Пахарь, бросая семена в землю, должен знать и верить, что они взойдут и будет хлеб, а иначе умрут гладною смертью и дети его, и весь язык, весь народ, лишенный насущного хлеба! И всякий не должен ли мыслить себя незаменимым и единственным, сотворяя дело свое? И почто же я не могу помыслить такожде о себе? Вот я, Симеон, взявший на плеча крест и грехи отца моего! Не должен ли я продолжить род и оставить корень свой, якоже и отец мой, давший мне жизнь? И пусть даже я проклят, пусть мне надлежит искупить грех предков моих! Не должен ли я изо всех сил… «Спорить с Господом?!» – скажешь ты мне, Алексий. Но ведь есть же чудо! Есть же чудо Господней любви! Есть чудо искупления! Могу я хотя бы верить в чудо?!
Ты скажешь, что я лукав пред тобою и Вышним, что я попросту люблю ее и ищу оправдания своей любви? Но любовь – не свыше ли? Или, скажешь ты, желанья мои – память первородного греха: «во гресех зачат, и во гресех роди мя мати моя»? Вечное искушение плоти, не оборов которую не можно остати христианином? Сказано же бо есть: «не можем телоубийцы быти»! А ежели так, то и несть греха в любови моей!
Или все, что мучит меня, – похоть телесная, козни нечистого духа, совращенье ума, гордыня и любострастие? Господи! Я люблю ее! Господи, помоги мне! Не дай умереть, не дай погинуть в пучине времен! Зришь ли ты? Видишь ли? Она всюду со мною? Она в дыхании и в тишине, она во всех трудах моих и в покое… Близит ночь, и я опять буду мыслить о ней, не в телесном, не в похотном обличье! Она снизойдет ко мне, как свет луны, как ночная мгла, как покой… Я стану исповедовать ей свой день и думы свои. Она давно, от века времен, жена моя, утерянная когда-то и ныне обретенная вновь! Господи! Разве я так виноват пред тобою?
…Серые тени плавают над головой, клубится тьма. Почему Евпраксия не умерла? Умерла же от мора прыщом брянская княжна, супруга его брата Ивана? Почему не она?! Смерть развязывает все узлы и утишает все страсти! Было – и нет! Болезнь, чаша с ядом, нож преданного слуги… Вослед Юрию, убившему рязанского князя, вослед Джанибеку, зарезавшему братьев своих… Да и кто подумает, даже помыслит кто?! Забудут, не узнают и грехом не почтут! Никто не станет вызнавать, убил я ее или нет! И его княжеская честь уцелеет. Он попросту останет вдовцом. Тут даже и церковь не возможет изречь ничего противу! И злая она, Опраксея, не любит его дочерь, тиранит холопок… Злая, недобрая…
Он взглядывает пугливо во тьму. Какие-то черные пятна мреют, сгущаясь, в клубящемся пологе дыма. Вновь подступает то, давнее, едва не сгубившее его. Но теперь уже не о нем, не о Симеоне речь. От него требуют иной крови. Он должен отдать чужую жизнь. Жизнь нелюбимой, чуждой ему девушки, одержимой к тому же нечистою силой. Быть может, гибель предназначена ей искони?
Или это новое искушение злых сил, более страшное, чем прежние, когда под угрозою была его собственная судьба? Кумопа сказала бы, возможно! А лукавый разум уже юлил, подсказывал, искал среди слуг такого, кто мог бы исполнить… Да и сам… яд… и никто не станет прошать, сомневаться, схоронят, зароют… И вот она, свобода для нового брака, для иной любви!
Сколько раз на его пути вставал этот искус! Сколько раз он отстранял от себя чашу сию? Да и сам Алексий не того ли требовал от него, нудя утеснять Тверь, не давать правого суда Всеволоду… И вот теперь эта ненужная, ненадобная никому жизнь!
