по имени. И они приходили на зов.
Кендык слышал это сотни раз и отвык удивляться и выкрикам деда, и его очередным прыжкам, и трюкам, и фокусам. Даже и теперь, во сне, он не стал удивляться, когда заклекотал проворный коричневый Сокол, и Лебедь закикал, поматывая долгою шеей, и зафыркал Горностай и зашикал сердито и задорно.
И тогда шаман стал призывать начальника духов — Медведя. И Кендык услышал Медведя. Он завозился в кустах, тяжко засопел и пошел по песку, поднявшись на задние лапы. Кендык слышал его все яснее и отчетливее. Медведь приближался к ночлегу лежавшего, спавшего мальчика. И вдруг, как игла, пронизала сознание догадка: острый вопрос и четкая уверенность. Это медведь совсем не из далекого шаманского действия, за полтысячи километров, попал сюда на этот мелкий остров. Это настоящий медведь, тяжко сопя, ступает по песку.
Кендык сразу очнулся и вскинулся, словно на пружинах, со своего травянистого ложа прямо к челноку. Медведь действительно подходил. Он был тут, близко. В тусклом сиянии наплывшего рассвета мальчик видел отчетливо его острое рыло, принюхивавшееся к лакомому запаху человеческой добычи: «ахм, ахм».
Он видел разинутую пасть, оскаленный клык с правой стороны, с которого стекал тонкий шнурочек слюны. У Кендыка не было ни ружья, ни лука, ни копья. Но, следуя дорожному обычаю, он сделал на всякий случай старинное копье из длинного крепкого ратовья, сведенного на нет к верхушке. В этой приостренной верхушке была укреплена тоненькая косточка, кругло отточенная заподлицо с ратовьем и колкая, как жало.
Это было оружие каменного века, но оно не уступало, пожалуй, стальному копью.
Медведь подходил. Кендык мог бы в своем челноке отплыть от берега одним быстрым движением, но сердце его загорелось негодованием и жаждой борьбы.
— Пришел ты, ага, — крикнул он запальчиво, — на, получай!
Он прыгнул вперед и изо всей силы ткнул медведя своим костяным копьем. Медведь резко рванулся, древко хрустнуло и переломилось на четверть от медвежьей груди. Медведь ринулся вперед на Кендыка, но мальчик проворней горностая или белки уже уплывал на широкую воду длинными размашистыми взгребами. Он не оборачивался, но слышал за собою, как медведь плевался кровью и в бессильной ярости хватал траву и камни с берега, траву запихивал в рану, а камни бросал вслед ускользнувшему врагу.
Много часов прилежно, без отдыха работал Кендык веслом и на новом повороте увидел еще одно новое диво. То был длинный челнок, в челноке сидел мальчик одунского вида, с таким же двуручным веслом. И на переднем пангиле (распорке) лежало копье, такое же длинное, как в челноке у самого Кендыка.
Все это было так похоже на самого Кендыка, на его двойника, отражение, тень, что мальчик невольно бросил взгляд на воду, отыскивая, есть ли другая, привычная тень. Но под Кендыком была его собственная тень, а у встречного мальчика тоже было свое отражение, распещренное рябью от гребущего весла.
Это был не двойник, а живой человек. Лицо его исказилось удивлением и страхом. Он выхватил из лодки тонкую палочку и наставил навстречу Кендыку. Кендык узнал старую колотушку от бубна, которую какой-то шаман дал неизвестному мальчику для защиты против духов. Мальчик принимал Кендыка за духа, за пришельца из таинственного мира и старался защититься от него.
Кендык в духов не особенно верил, а с дедом-шаманом был в непримиримой ссоре и не мог бы получить от него никаких магических орудий. У него оставался только осколок изломанного древка от его самодельного копья. Он поднял его, наставил навстречу противнику. И так они проплыли мимо друг друга, подгребая одной стороной весла, а с другой стороны защищаясь своим непрочным оружием. Минута — и они разошлись и вышли один у другого из поля зрения.
«Кто же это?» — подумал Кендык.
Встречный противник все-таки мог быть двойником, живой человеческой порчей, которую злые шаманы насылают на людей, обреченных их гневу, для коварного их уловления, смотря по их личным свойствам. Девице подсылают красавца, который соблазняет ее и потом убивает первым зловещим, злокозненным объятием. Юноше подсылают соперника-бойца с волшебным орудием, бьющим без промаха. Подсылают охотнику колдовского враждебного барана, который завлекает его в горные теснины, в опасные пропасти. Выстрелит охотник, вспрыгнет подраненный баран, и охотник поскользнется на неверной тропе и скатится в пропасть.
Но Кендык освобождался от веры в старые сказки, от веры в привидения и порчи с каждым взмахом своего деревянного весла. Противник ведь тоже был напуган и проплыл мимо и никакого удара не нанес.
«Одунский мальчишка живой, — подумал Кендык. — Остались живые одуны, прячутся где-то в заливах, в протоках, живут. Расспросить бы его… А ну его! — решил он бесповоротно. — Есть, должно быть, не одни молодые, есть старые, злые…»
И перед его умственным взором промелькнуло, как будто живое, лицо его деда в другом варианте, новом, но также знакомом, враждебном и страшном.
Наутро, после ночи, когда убежал Кендык, на Коркодымском стойбище было великое смятение. Не было на стойбище Кендыка, не стало Чобтагира, но все слышали вопли старика и выкрики Кендыка, плеск весел, которые гребли взапуски. Мальчишки узнали подробности побега от сестренки Кендыка Моталки. Да и вообще в таком маленьком обществе все давно знали и чувствовали, что надвигается взрыв. Все знали более или менее о том, что было, но никто не знал, что будет после. Старики пытались расспрашивать Шоромоха, но он угрюмо молчал.
— Подождите, — отозвался он наконец. — Вернется старик, и устроим суглан. Пусть скажет.
Этими словами он слагал ответственность за все происшедшее на своего двоюродного брата. Племя покорилось и стало ждать в молчании. Чобтагир вернулся поздно ночью. Он должен был проехать обратно те же шесть речных плесов, но уже против течения, что, разумеется, гораздо труднее и медленнее. Вместо того чтобы грести, он толкался на шестиках, но ему пришлось вести постоянную борьбу с течением. Он выглядел очень усталым. Его лицо и шея были в поту, что редко бывает на севере даже летом. Руки его примахались и словно хотели выскочить из суставов.
Проглотив несколько горстей порсы, жареной рыбьей муки, и выпив ковшик того же брусничного горячего навара, который заменял одунам чай, старик угрюмо осмотрелся. Племя сидело кругом и ждало начала совещания. Суглан был в полном сборе, даже матери с детьми, с грудными младенцами, Лошия и Кия, тоже пришли. Младенцы лежали на траве; один из них мирно сучил ножками, другой спал крепким сном.
Племя было в сборе, но сидело оно не по-обычному. В нем обозначились
