Чобтагир ждал, что все упадет и обрушится с грохотом, но столбы не упали. Они стали двигаться в воздухе, качаться, мелькать то там, то сям, и из них складывалась новая форма — четырехугольная, с кровлей, с трубой — знакомого вида, несказанно противного Чобтагиру.
Духи с жалобным стоном отлетели в сторону. Из сдвинутой хижины чудесно сложилась четырехугольная изба с печью, с кровлей — русская изба.
Духи отказались бороться. Они оставили шатры и хижины, выпустили схваченные души и улетели на запад, как стая огромных черных птиц или ночных теней. Но, пролетая мимо Чобтагира, они окидывали его последним взглядом ненависти.
— Проклятый, жертва недобитая.
О ком говорили они? Так вчера кричал он сам вслед Кендыку во время его быстролетного бегства. Но теперь это гневное имя перешло на него самого — на смятого, неудачного зачинщика ссоры, Чобтагира.
И Чобтагир встрепенулся. Ему пришло в голову, что не все еще потеряно.
Можно одну жертву заменить другой. Послать человеческую душу вслед улетающим духам, может быть, они смилуются и вернутся. Закусив душою человека, они окрепнут, насытятся, вернутся и поспорят с духами русских, с духами Кендыка.
Чобтагир быстро побежал к своему дому. Дом по-прежнему стоял на месте, женщины внутри его спали.
Чобтагир сдернул тонкий ремешок, висевший у двери, и пошел к лесу, сплошною стеной облегавшему поселок.
Он завязал ремень вокруг тонкой и гибкой осины, проворно влез на нее и привязал ремень к верхушке, потом на ремне спустился на землю, тяжестью собственного тела сгибая осиновый ствол и сводя его в дугу. Очутившись на земле, он еще проворней захлестнул ременную петлю на соседнюю крепкую листвень и с большой, нестарческой силой стал тянуть ремень, все дальше сгибая осину, словно приготовляя ее для заячьей петли.
Таким способом одуны ловили зайца на всем скаку. Заяц попадал головой в раздвинутый в воздухе круг ремня, сдергивая его с места. Освобожденное дерево взлетало вертикально вверх, и добыча, пойманная, можно сказать, на лету, со свистом взвивалась над землею.
Но эта петля, судя по ее величине, предназначалась не для зайца, а для волка или молодого оленя.
Чобтагир раскинул, как надо, петлю, устроил спуск, закрепил и курок, и насторожку, и гибкая ременная ловушка повисла в пространстве, предлагая всему пробегавшему воздушную смерть.
Но никто не пробегал, ни заяц, ни волк, и вместо мохнатой добычи старый шаман сунул в петлю свою собственную голову «Ешьте, духи!» — воскликнул он, быстрым движением отдернув петлю от лиственницы.
Движение это было так быстро, что неоконченный крик оборвался в горле самоповешенного, и вышло: «еш-ш-ш..» Вершина всхлестнулась дыбом вверх и взметнула над землею тело шамана…
Река Шодыма стала совсем полноводная, но текла она медленно. Выморочные села одунов остались далеко позади. Кендык греб неустанно с раннего утра до позднего вечера. Он чувствовал вполне определенно, что вышел из границ старинной одунской жизни, но в новую область, русскую или якутскую, еще не вступил, и он поспешал, чтоб увидеть хоть первые знаки этой жизни, незнакомой, невиданной и более богатой.
Знаки показались на следующий день, но в них не было ничего необычного. Это были затесы на деревьях, сделанные русским топором, железным и даже стальным. Однако топоры из железа, хотя и похуже качеством, были уже давно у самих одунов.
Вечером Кендык подъехал к заимке. Это была, в сущности, одинокая рыбачья поварня — промысловая избушка, загруженная сетями, самострельными луками, свитками лосиных ремней и прочим скарбом. Это была, несомненно, русская заимка. Людей в поварне не было, но были корбасья [30], унизанные сплошными рядами вяленых чиров и максунов [31].
Кендык ночевал в поварне, закусил русской сушеной юколой. Она была жирнее и нежнее юколы одунской, так как рыба шла из моря в реки и тощала на каждой сотне километров, а лишняя тысяча километров, пройденная вверх по Шодыме, превращала даже жирнейшую низовскую бело-розовую нельму в сухую и жесткую доску.
Рано поутру Кендык отплыл от поварни искать встречи с русскими. Они были, конечно, тут недалеко…
Сорок лет назад по такой же дороге проехал Кендык Старший, спасая свое тело от зубов людоедки Курыни. Он, несомненно, ночевал в такой же безлюдной поварне, ужинал такой же рыбой и с таким же замиранием сердца выехал отсюда навстречу своей неизбежной судьбе.
Его судьба была печальна. Кендык Младший знал о ней довольно из рассказов того же Чобтагира, из женских обрядовых песен, которые все еще вспоминали старую людоедку Курынь.
Тогда русские встретили Кендыка сначала приветливо, накормили и одели его, а потом отвезли его в Родымск, к главному начальнику всей Родымской области. Начальник стал спрашивать Кендыка:
— Человечье мясо ел?
— Меня самого чуть не съели, — ответил словоохотливо мальчик.
— Но ты сам ел ли? — допытывал исправник.
— Ага, ел, конечно, не то бы зарезали меня, — доверчиво признался Кендык. — Ты был бы, тоже ел бы, — сказал он исправнику.
Но по местному закону, туземному и русскому, то был грех великий, непрощаемый. Людоеды были как демоны, как черти, исправник относился к ним так же, как и бедные одуны.
— Я не могу судить тебя. Я пошлю тебя к высшему начальнику в полуденную сторону.
— А что сделает со мной тот высший начальник? — спросил Кендык упавшим голосом. Он искал спасения и попал из огня в полымя. — Голову срубит?..
Исправник был из бывших офицеров, человек исполнительный, хотя и суетливый. В ту же ночь из Одунска выступили две казачьих экспедиции: одна направлялась на восток, через горные хребты и быстроводные разбоистые реки, разыскивать виновных одунов-людоедов. Другая увозила на юг, к далекому Якутску, самую последнюю несъеденную жертву. Она в должное время добралась до Якутска.
Кендык по дороге дичился и со страхом посматривал на длинные сабли-селедки своих казачьих спутников. В дремучем одунском лесу он сделал попытку бежать и без труда ушел от сонных казаков, унес ружье и даже одну саблю в ножнах.
Но на первом же ночлеге ему стали мерещиться две женщины, поедавшие детей.
По одунским понятиям людоедством занимаются лишь злые духи, и поэтому две зловещие одунки после того, как поели человеческого мяса, стали злыми духами. Было совершенно естественно, чтобы ныне они приступили к последней несведенной жертве.
Кендык просидел страшную ночь нагишом среди четырех пылающих костров, ибо пламя защищает от незримых нападений, но потом на рассвете пустился обратно к своим сторожам. Он считал их теперь защитниками от злых людоедок. Но казаки рассердились и избили его и связали по рукам и по ногам. Однако везти
