новые группировки: началось расслоение, как будто один звук имени Ленина вызвал новые силы, ведущие к разрыву эту полумертво-застывшую родовую дрему. Дети сидели налево все вместе, среди них выделялись Моталка и Чапкан, такой же молоденький мальчик, моложе Кендыка, но очень задорный, крикун, говорун, которого всегда унимали на сборищах унылого племени. Близ них сидели женщины, старухи и молодицы, — все, даже девушки, были здесь. Это была группа наиболее угнетенная, которая к тому же больше всего страдала при общем голоде и за себя, и за детей своих, и за своих домочадцев. Гнев старой Курыни зажег все женские сердца, и по-своему они ненавидели Чобтагира не меньше, чем юный Кендык. Подальше сидели мужчины, старые и молодые. Но два представителя власти — Чобтагир и Шоромох — сидели поодаль. Другие мужчины отодвинулись от них, как будто от подсудимых.
Шоромох пытался бодриться и продолжал выполнять свои функции.
— Говори, — обратился он суровым голосом к неудачливому духовопрошателю.
Чобтагир развел руками.
— Моя вина, не догнал, — сказал он упавшим голосом.
— А что теперь будет? — выразил общее жуткое недоумение Спиридон, тоже родственник Чобтагира, охотник уже пожилой, но еще очень крепкий.
Его перебил задорный, нетерпеливый вопрос мальчишки Чапкана:
— А зачем гнал? — спросил он, обращаясь к Чобтагиру в упор.
Это было неслыханное нарушение родового этикета. Мальчишки вообще не имели права голоса на собраниях и могли присутствовать только в качестве молчаливой толпы.
Но Чобтагир ответил Чапкану, как равному:
— Жизнь хотел переменить, к русским убежал.
— Проклятая жизнь, — властно и жестоко сказала старая Курынь.
Со времени последней голодовки она находилась в состоянии открытого бунта против мужа и его брата.
— Проклятая старая жизнь, — продолжала Курынь все так же неумолимо, — и старость наша такая же проклятая.
— Да что с ним толковать, — сказала с презрением Кия. — Он ровно тетерев — все одно долбит. А вот скажи лучше ты, Шоромох, что с нами будет теперь?
— А я знаю?.. Русские, должно быть, придут…
Но старого шамана словно прорвало:
— Русские придут, с ружьями, с длинными ножами, с саблями, отнимут последних белок, лисиц, без всякой платы, объедят до последнего куска. Девушек, женщин опоганят. Так было, так будет. Русские придут, потом придет смерть.
Племя заволновалось. Приход русских всегда был нестерпимым бедствием, хуже голода, хуже мора. Старая Курын внезапно переменила фронт.
— Мы уйдем в леса, — сказала она. — Мы, женщины с девчонками, с младенцами. Одни, без мужчин, без мальчишек. — На слове «мальчишек» Курынь запнулась.
— О мальчишках обсудим потом, а мужчин нам не надо, слабосильную команду. Не охотники, а только едоки, по мясу резчики. А пуще не надо стариков, вот этого, вот этого.
Она решительно указала пальцем на двух представителей власти, социальной и духовной. Но мальчишка Чапкан еще раз удивил собрание:
— Мы не пойдем в лес, не надо убегать, мы знаем… нам Кендык говорил, Моталке и мне, мальчишкам и девчонкам. За хлебом ушел Кендык, за новою едою, за новыми товарами. Русские — не те русские, злые начальники, грабители, черти, — эти русские большие, большаки, большие дела, большие товары, большая и новая жизнь.
Племя слушало, затаив дыхание, эту странную речь. Даже Кендык никогда не решился бы высказать так ясно свои новые желания, а быть может, и не сумел бы высказать. Но этот мальчишка выразил их так коротко и четко. Чапкан подождал и крикнул: «Ленин» — лозунг знакомый, уже звучавший однажды в этом захолустном углу.
И несколько детских голосов, Моталка и другая девчонка Аннайка и еще трое однолеток повторили нестройно, несмело этот новый лозунг, раньше незнакомый, а теперь уже более привычный. Вместе с Кендыком это было уже больше пятидесяти процентов голосов молодежи за новые порядки, за новую большую жизнь.
Всеми забытый, оставленный, просидел шаман Чобтагир на берегу до поздней ночи.
Шодыма неуклонно убежала мимо, и в ропоте ее струй старику непрерывно слышался упрек и напоминание: «Ушел, упустил, не поймал, упустил, не поймал, ушел, не поймал!»
Он понимал отчетливее всех соплеменников, что старая жизнь бесповоротно кончилась. Он не сумел вернуть Кендыка, но Кендык вернется. Придут русские, такие или иные, старые разбойники или новые нечестивцы, противники богов, все равно, — старая ветхая постройка одунской жизни, последний, истлевший, обветшалый обломок старины рушится без всякого остатка. Уходить надо.
Семь дней и семь ночей не ложился спать, не отдыхал Чобтагир. Его утомленная голова невольно клонилась на грудь, он засыпал сидя. Но одиночество его было нарушено. Обычные спутники Чобтагира — духи-помощники, подвластная ему дружина, и духи-убийцы — враждебная, сравнительно малознакомая сила, несмотря на вечные сражения в течение полувека, — все они опять были тут.
Покорные звери и птицы с вопросительным взглядом, искавшим поручений хозяина, зубастые духи болезней и смертей, готовые к предательскому нападению, приходили, возвращались, кружились в каком-то бесконечном хороводе и все повторяли всё тот же возглас: «Уходить надо».
Многие из духов явно готовились в путь, снимали шатры и увязывали снаряжение в тюки, готовили и запрягали сани.
Женщины духов со стоном прощались с насиженными местами: уходить надо.
Старая жизнь, очевидно, кончалась, не только естественно для слабых людей, но также сверхъестественно для духов.
Однако, собираясь к уходу, духи не хотели оставлять позади также и одунов и в особенности главного виновника всей этой передряги — Чобтагира.
«Вы тоже уходите! — приказывали они. — Ты уходи!»
Они взлетели над поселком, разбились на рабочие партии и, подлетая к каждому шатру, каждой хижине, принимались согласно и дружно трясти и раскачивать четыре основные жерди, сведенные вместе над центром ее, очагом.
— Эй, ух! — выкрикивали они в такт.
— Эй, ух! — выкрикивал невольно и Чобтагир. — Ух, вот как… Я вам тоже помогу.
Он взлетел над землей и подлетел к группе, раскачивавшей столбы его собственного дома.
Внизу спали враждебная отныне Курынь, ее сестра Айяка, племянница Лелога; только Моталки не было тут, она была где-то с чужими ребятишками.
Чобтагир мог видеть, как нападавшие вместе со столбами его дома вытаскивали души из спящих женщин, и, по мере качания жердей, души вырывались у женщин из груди или изо рта и сначала удлинялись и тянулись, а потом отскакивали в обратном качании, съеживались и исчезали, возвращаясь обратно на место.
Но духи не хотели отстать. Разрушая жилища, они хотели захватить души обитавших людей в качестве верной охотничьей добычи для дорожного запаса.
— Го, го, гок, гок, — запел главный из духов старый трудовой ритмический припев, звучавший как русские ритмы: подернем, подернем.
Четыре центральных столба вышли из гнезд и выхлестнули души из спавших людей. Тела их остались на земле, как опустевшие мешки.
