Да, в багаже Эйсбара имелся еще и младенец и при нем — кормилица: а как иначе везти визжащий, сопящий и какающий груз через океан? Мать младенца, сама почти подросток, была мертва. Повадками похожая на птицу, она несколько раз пыталась подстеречь «начальника белого театра» — Эйсбара — в съемочных декорациях. Вытягивала нос из-за ящика, как синица, поводила головкой вправо-влево и снова пряталась. Эйсбар однажды скользнул неузнающим взглядом — как узнать? они все на одно лицо! — по ее фигурке и подумал, до чего халтурно работают костюмеры! Даже настоящий живот толком не могут сделать. Вот к девчонке привязали воздушный шар, никакого отношения не имеющий к карандашику ее тела. Ткни пальцем, и шар под сари лопнет.
Когда они только прибыли в Бомбей, Жоренька быстро оценил масштабы местного телесного блуда. Каковой, блудом, собственно, и не считается. Во взгляде Жореньки установилось выражение растерянного восхищения, и глаза его всегда были мутны от нескончаемой сладкой неги.
— Верите? Не знал, что чресла могут пребывать в таком весельи сутками! — радостно откровенничал Жоренька. — Как клоунада, растянутая на весь день! Как сахарная нота, не смолкающая весь вечер! Как…
— Спасибо, Жоренька, хватит.
Один светловолосый англичанин — новый друг Жореньки — отвез их к спрятанным в листве храмам, в камне которых произрастали барельефы, чьи сюжеты не снились и «французским» фривольным открыткам. Изгибы соединений гладких каменных тел и сопровождающие их блаженные улыбки каменных глаз без зрачков привели Александриди в неистовое веселье — он упал на траву и захохотал во все горло. Эйсбар отнесся к скульптурному буйству с недоверием. На Жореньку же смотрел с брезгливым недоумением, удивляясь самому себе, как мог он столько времени находить в этом валяющемся перед ним теле возбуждающую податливость живой скульптуры. Ведь скульптуры всегда чисты. Вскоре он с облегчением съехал из гостиницы на частную квартиру, которую уже готовили для него. Молчаливый, сдержанный и по-пуритански воздержанный Гесс и без того давно кидал на него удивленные взгляды, под которыми Эйсбар, привыкший всегда и во всем быть правым, непроизвольно ежился. Хорошо еще, что больше «своих», русских, в группе не было — наняли людей в английской миссии.
Местный черноглазый помощник, свистя что-то на своем языке, возил их по дворцам, похожим на пряники, глазурью расписанные, и альковные барельефы обретали, с позволения сказать, плоть. Совокупления Эйсбара в конечном счете разочаровали — плоть казалась ему месивом, болотной жижей без дна и поверхности, которая не затягивала, а унаваживала, как грязевая ванна в санатории. Да, расслабляла до предела, точнее, без предела — но именно это и вызвало у Эйсбара раздражение. Его лишали позиции силы, поскольку отменялось само понятие силы. Ни победившего, ни побежденного. Эйсбара даже стошнило после первого местного телесного эксперимента, и дальше он старался практиковать воздержание.
Мать ребенка погибла в катастрофе на мосту вместе с двумя сотнями статистов. Сколь долго она прожила на съемочной площадке, теперь уж никто никогда не узнает — слонялась ли она по ней с самого начала или ее кто-нибудь привел в разгар съемок в поисках денег от «высокого белого человека». Видимо, она была одной из первых, с кем Эйсбар познавал науку местной горячительной гимнастики и кого за природную склонность к меланхоличному круженью вокруг известной «оси» Жоренька звал «чистая юла». А вскоре Эйсбара начали мучить сны, полностью повторявшие то, что происходило днем, но в черно-белом варианте — будто происходившее было проявлено и отпечатано на пленку. Явь и сон путались в голове, и, когда он смотрел в видоискатель камеры, у него иногда выступала испарина: он не понимал, что видит — вчерашний ли, завтрашний сон или подготовленную для съемки мизансцену? Надо ли кричать Гессу «мотор! начали!»? Или Гесс посмотрит на него, как на полного идиота? От пряной еды его то и дело лихорадило, он без конца жевал хининовые таблетки, однако это не помогало. Голова кружилась в самые неожиданные моменты. Иногда, когда влажный ветер нес его приказ — «Всем статистам сдвинуться вправо!», «Всем статистам подать влево!» — и бывший матрос, русский, нанятый переводчиком, свистел его слова на местном наречии, он ловил себя на том, что твердо не знает, где право, а где лево. Эйсбар находился в основном в двух состояниях — или злился, или забывался сном. Лишь на рассвете и на закате, когда в окружающей реальности проступала хоть какая-то логика, в соответствии с которой свет уступал темноте или наоборот, он мог сосредоточиться и рисовать планы для съемок.
Эпизод потасовки жителей деревни с колониальными солдатами готовили несколько дней. Достаточного количества белых лиц для средних планов британцев не нашли и решили снимать масштабную, густо населенную копошащейся массой людских тел сцену издалека. Возникла проблема: рекруты из белого населения — бывшие мелкие чиновники британской миссии — отказались от съемок, прознав, что эпизод будет сниматься на мосту.
— Мост дряхлый! Я бы не рисковал! — рявкнул во все горло старикан с красными прожилками на лице, и его послушали остальные храбрые британцы.
Стали советоваться с местным консультантом. Тот ездил в какое-то управление — или врал, что ездил, — привозил карты и чертежи, из которых выходило, что снимать все-таки можно. Мост нависал над мутной водой, по обе стороны от берегов реки поднимались лесистые горы. Консультант залезал под мост, вымерял стяжки, цокал языком, свистел и качал головой: «Да! Да!» Снимать Эйсбар собирался на закате — против красной тарелки солнца — и продолжать с наступлением темноты, чтобы статисты казались фигурками, вырезанными из черного картона. Многократно увеличенный кукольный театр теней. Были привезены и собраны мощные прожекторы, которыми предполагалось освещать вечернюю съемку. Почти все было готово. Эйсбар то и дело отодвигал оператора, заглядывая в глазок объектива.
— Может, сегодня сам встанешь у камеры? — спросил в конце концов Гесс. Эйсбар кивнул, и они поменялись местами. Дальнейшее Эйсбар видел через глазок видоискателя. Около сотни крестьян вышли на мост с одной стороны и десятка четыре солдат — с другой; включили прожекторы. Застрекотала камера и… остановилась.
— Вяло! Вяло идут! — закричал Эйсбар в рупор, как будто массовка могла его понять. Здесь она напоминала ему траву, податливую, трепещущую от дуновения ветра и безразличную. — Солдатам наклониться вперед, ружья вперед, идти как одно целое!
Матрос переводил, а Эйсбар злобно смотрел ему в лицо, пытаясь различить в птичьем квохтанье неведомого языка свои слова. Матрос замолчал и, обиженный, ушел в палатку.
— Это еще что такое?! — заорал Эйсбар. В группе людей, столпившихся на площадке, он искал глазами своего помощника, пока не вспомнил, что тот несколько дней назад исчез. Адовы куклы! Теперь надо идти извиняться перед переводчиком! Однако матрос уже возвращался, очевидно, приняв добрую порцию джина. Эйсбар приветственным поклоном елизаветинского театра пригласил его в кресло. Тот откланялся в ответ и уселся. Ритуал был соблюден — можно продолжать. Сняли еще дубль, который Эйсбару опять не понравился.
— Матвей Тимофеич, — наклонился он к переводчику. — Не могли бы вы им внятно объяснить, я имею в виду солдат, что надо идти в ногу. В ногу! Ать-два! Пожалуйста, съездите к ним в коляске, скажите доброе слово, как вы умеете.
Матвей Тимофеич горделивым жестом вытер усы и важно кивнул. Эйсбар и Гесс переглянулись, подмигнув друг другу. «Сейчас снимем, сейчас будет… знаю…» — бормотал себе под нос Эйсбар. Диск солнца приближался к горизонту. Эйсбар понимал, что на черно-белой пленке он будет казаться рисованным театральным задником — вот и хорошо. Ему захотелось сделать странную сцену, которая в неожиданный момент перевернет весь фильм, — циничную, пародийную. Акцент, меняющий на мгновение смысл всего происходящего. Это будет эпизод, который покажет комическое бесплодие массовых баталий. Театр теней, снятый в натуральную величину, — это и станет странным акцентом. Солнце зацепилось за горизонт, свет ушел из воздуха, включили прожекторы. Статисты двинулись: покачнулась и повлеклась волной толпа слева, маршем в ногу застучала каблуками переодетая в колониальную форму массовка справа. Мост вошел в резонанс с шагами марширующих. Камешек выпал из-под основания, потом еще один, и… центральный проем моста рухнул. Съемочный люд замер в оцепенении. На мосту началась паника. Статист с рыжим париком на голове, одетый английским офицером, балансировал на краю разлома, а потом рухнул за первой шеренгой солдат. Эйсбар не отрывался от видоискателя. Он опять не понимал: это завтрашний сон, сегодняшний или реальность? Быстро темнеющий воздух наполнился криками и визгом. Камера работала, пока не кончилась пленка.
