Бомбейская британская газета обвинила Эйсбара в халатности, повлекшей за собой гибель двух сотен людей, и в том, что в минуты катастрофы камера продолжала работать и шли съемки. Последнее обвинение Гесс опроверг, заявив, что он, как оператор, находился в стороне от камеры и, значит, она была выключена. Однако британцы готовы были раздуть большой конфликт и под сурдинку выдворить русскую съемочную группу из страны. Как вдруг публикации прекратились. Эйсбар решил, что не обошлось без дипломатических ухищрений князя Долгорукого, который, впрочем, напрямую ему ничего не писал. Тем не менее легкое похлопывание по плечу невидимой дланью Эйсбар почувствовал. И это было неприятно.
Через два дня после аварии на пороге его дома появилась старушенция в оранжевом сари, которая стала тыкать ему в нос цветастой авоськой. Авоська пищала. Эйсбар пустил старуху в дом, дабы избежать непонятного спектакля на улице. Пришлось призвать матроса-переводчика, который выслушал хлопотунью и сообщил: «…Мать ребенка покоится на дне реки вместе с другими великими актерами, а начальник театра — это они вас так величают — должен взять дитя». Эйсбар пожал плечами: этого еще не хватало. Старушенция ловко пронырнула вглубь гостиной, к столу, и развернула кулек. Эйсбара охватило чувство брезгливости, которое усилилось, когда он бросил взгляд на сморщенное тельце. Брови домиком. Один глаз карий. Другой зеленый. Как у самого Эйсбара. Как у его отца.
— Она говорит, что мать ребенка, упав в реку, реинкарнировалась в рыбу и солнечные лучи будут греть ее через толщу воды, — произнес переводчик.
— Да, ладно тебе, Матвей, нести эту чушь про реинкарнацию, — зло ответил Эйсбар.
Дальше — формальности. Матвею Тимофеичу за молчание было выплачено вознаграждение, которое он благосклонно принял. Для ребенка нашли кормилицу. Эйсбар поселил ее в дальней комнате. С помощью телеграмм, в изобилии отправленных из Бомбея и с борта парохода, на котором через две недели Эйсбар отбыл в Россию, были сняты две комнаты в доме Беланже на Арбате и нанята помощница. Не очень верилось, что «существо» — так Эйсбар называл про себя ребенка — выживет в северном городе. Впрочем, он не очень этого хотел.
Дома его ждал хлам, осевший в комнатах с момента сборов, и телеграмма, подписанная секретарем князя Долгорукого, товарища министра по вопросам идеологии. Князь ждал его к себе по прибытии; синематографические материалы по описи должны были быть сданы в студийную контору. «Ах, Долгорукий — всюду-то у него руки», — злобно пробормотал Эйсбар и, рухнув в свое любимое продавленное кресло, достал портсигар, свернул сигарку, вдохнул дым с холодной фиалковой отдушиной — и только теперь огляделся. Декорации закончившейся жизни. Ворох черновиков к фильму, который теперь вызывает оскомину скуки. Две потрепанные книжки сценария об обитателях пивнушки на Рогожском рынке — помнится, хотелось за него взяться, чтобы попугать того же Долгорукого злобными алчными физиономиями революционных деклассантов. Брошенные вещи пахнут старостью. В стекле книжного шкафа узкая фоточка Ленни Оффеншталь: подпрыгивает на одной ножке — эдакая цапля-гимназистка, гвоздик в шляпке, который оказался очень крепким, судя по слухам. Впрочем, у этой девчонки было главное — совершенно естественная, безоговорочная смелость. Найти ее? Нет, веселое, свежее, безоглядное — это, пожалуй, сейчас не для него, слишком будет походить на выстрел в упор.
Он встал, подошел к шкафу — распахнул дверцы: на вешалках затихли висельники в виде темных костюмов, две черные блузы, синее бархатное пальто с собольим воротником — форсил после оглушительного успеха «Защиты Зимнего». Поморщился — теперь эти мрачные цвета вызывали брезгливость. Надо было и правда сбежать там, в оранжевой Калькутте — потеряться, раствориться, купить немецкий фотографический аппарат и наняться к какому-нибудь англичанину снимать события в местном клубе или роды маленьких наследников больших изумрудов. Назвать ателье «Одно мгновенье на закате».
Так, не расстегнув чемоданы, он и уснул, не раздеваясь, на диване, закутавшись в старый плед. Проснулся на рассвете, вышел на морозный воздух, узнал у дворника, в какой ресторации можно получить завтрак.
Когда князь Долгорукий пришел в присутствие — после несколько внушительных порций кофе с молоком и армии булочек с медом, от которых его напрасно пыталась отучить обворожительная Лизхен, — ему сообщили, что господин Эйсбар был утром, не дождался и теперь вернется после обеда. Князю любопытно было взглянуть, как изменила лучшего режиссера империи заморская страна. Безусловно, на съемки он заслал сексота-переводчика. Кажется, Эйсбар жаловал Матвея Тимофеевича Птицына, любившего представляться «клиенту» матросом. Жовиальный человек — завитые усы, уютная основательность: таким неврастеники сразу доверяют. Надежный Матвей Тимофеич и руководил погрузкой пленок.
До последнего момента Долгорукий не верил, что Эйсбар вот так просто возьмет и вернется в Россию. Он прекрасно помнил наполненный ненавистью взгляд Эйсбара в тот день, когда из знаменитой ныне «Защиты Зимнего» именно он, Долгорукий, приказал изъять эпизод, в котором буйная фантазия автора обрекала царскую семью на смерть. А тапер омерзительно ловко и «выразительно» обыгрывал в высоких октавах стоны великих княжен! Ничего святого! Тапер лишился ангажемента пожизненно, а Эйсбар, как подтвердилось, слишком хорошо покупается на бюджеты помпезных постановок. Сверкнул ядовитым взглядом и стерпел. Фрагмент пленки успели вырезать прямо перед премьерой, когда публика уже прогуливалась по фойе Мариинки, а режиссер принимал поздравления. И ведь был, каналья, приглашен в царскую ложу для благосклонной благодарности. И ведь вовремя выявили крамольную фантазию! Страшненький эпизод — зачинщики переворота, будто бы вырвавшие у Временного правительства власть, решаются на полное изничтожение царской фамилии и сбрасывают тела в шахту. Талантливо снял зверье беспардонное — «яркий визуалист», так кажется, его критики величали. Чуть не прохлопали. Однако успели — работали грубо: пленки резали прямо в проекционной. Ах, был бы у Эйсбара нечаянно пистолет — начал бы палить прямо из ложи, увидев, что его гениальное творение, видишь ли, обкорнали. Ох уж эти авторы — цирк амбиций, и амбиции те скачут, как зайцы на сковородах, да как слоны топают!
Долгорукий вдруг разнервничался. Эйсбар — крепкий господин. Вот двести человек массовки одним приказом на погибель послал в Калькутте и, говорят, глазом не моргнул. Можно было англичанам отдать его на растерзание или в местную тюрьму сплавить — но ведь сам император заступился, просил посодействовать. Уж больно ценят они «Защиту Зимнего», на века сделанную. Сто лет пройдет и двести, а все будут зрители смотреть, как насмерть стояли молоденькие офицеры в Зимнем дворце, и у самого юного выкатилась одна слеза, и в ней, как в волшебном сферическом зеркале, отразился оскал революционных матросов и их предательские штыки. Ах, из-за таких кадров и приходится мириться с этим, с позволения сказать, национальным талантом.
Долгорукий встал у окна — снова пошел снег, и улицы и переулки быстро превращались в лабиринт из уютных белых перин. Его контора располагалась на девятом этаже нового доходного дома в Замоскворечье, совсем недалеко от Кремля, дом стоял на горе, и вид открывался необыкновенный.
Без стука отворилась дверь, и вошел Эйсбар. Загорел, теперь стал уж по-настоящему нагл. Мужлан. Слухи про его поганую связь с еще одним любимцем публики — Жоржем Александриди — видимо, не пустое место.
— Сергей Борисович, рад приветствовать! Польщен визитом, — спокойно проговорил князь, не подавая виду, что зол на неожиданное, минуя секретаря, вторжение. — Значит, из дальних странствий…
Гость пожал плечами, демонстрируя явную несклонность к официальным приветствиям.
— Да, и правда, что говорить. Мы же все увидим в вашей новой великой фильме, которая всколыхнет русскую и европейскую общественность. Тема Бога и человека, реинкарнаций, индуистская философия — это так модно сейчас, нам всем, северянам, пора посмотреть на Восток. — Князь болтал, подступаясь к единственному вопросу, который его интересовал. — Про великое несчастье на съемках мы знаем. Располагаете ли вы документальными свидетельствами? — спросил он прямо.
Эйсбар лениво покачал головой; он так не произнес еще ни одного слова.
— Ну ведь врете, Эйсбар. Чтобы вы — и не сняли.
По тону князя Эйсбар вдруг понял, что в съемочной группе работал соглядатай; усмехнулся — впрочем, странно скорее то, что там, в Индии, он об этом не думал. Соглядатаем ни при каких обстоятельствах не мог быть Гесс, а кроме Гесса, никто не знает про съемку.
Эйсбар смотрел сквозь ненавистного чиновника, которому он был столь многим обязан, и видел две телеграммы и три письма, пришедшие на его адрес в Калькутте: французский архив «Патэ-Гомон» предлагал сравнимую со стоимостью небольшого изумрудика сумму за съемку катастрофы на мосту. Весьма любопытный чек предлагал англичанин, пожелавший остаться инкогнито и обещавший в самых вычурных выражениях «полную авторскую неприкосновенность и неизвестность». Однако этому куску эмульсии повезло стать материальным выражением его — Эйсбара — абсолютного позора. Как расстаться с таким раритетом.
