тысячью побуждений к неминуемому столкновению с правительством, с другой – вроде бы милостивое правительство, подающее руку через руки Маркграфа. Фигура великого князя Константина есть тут чисто дополнительной, как иногда выступающие в драмах на троне немые король и королева; показывается тут великий князь без мысли, без воли, непостоянным и незрелым, среди наиважнейших событий, со скрытой, может, мечтой о какой-нибудь голубой короне, но с опаской, лишь бы его не поняли, не заподозрили, не удалили. Не имеет он ни достаточно энергии, чтобы предать Россию, ни достаточно честности, дабы отказаться от фальшивой роли. Сдав всё на человека, о котором думал, что он его понимал, развлекался в Лазенках музыкой, прогулками, своим двором и тенью правления; в действительности, правит Маркграф.
Представим себе человека, в крови которого течёт вековая гордость польских магнатов, увеличенная ещё тем, что её не поддерживают ни земли, ни значение, ни общая вера в человека, чувствующего в себе энергию и нерушимое доверие к своим способностям. Даже тем, которые никогда близко не знали человека, его прошлое делает его понятным. Он происходит из семьи, которая никогда в истории страны значительной роли не играла, не выдала она ни одного мужа, чтобы сверкал особенным блеском на страницах истории, но, как очень много аристократических семей, чем меньше имеет настоящих заслуг и прав предводительствовать народом, тем больше к ним предъявляет претензии. Каждый другой обычного состояния человек тех же даров, что Маркграф, может быть, вовсе за знаменитость не выдавал бы себя, но рассудительность и энергия при имени, связях и красоте, какая к ним привязывается, давали ему, гораздо раньше, чем занял своё положение, славу мужа великих предназначений. Мы не видим её ничем оправданной, пожалуй тем, что, ничего не делая, не мог быть надлежаще оценённым.
Первые годы жизни Маркграфа проходят в деревенской тишине, на судебных тяжбах с кредиторами, посвящённых восстановлению очень разрушенного наследства. Говорят, что в выборе средств для восстановления, вовсе ни деликатным, ни разборчивым не был. В домашней жизни абсолютный пан своего семейного круга, окружал себя важностью средневекового магната, все устаревшие формы надлежащего уважения избранной голубой крови очень усердно дома были сохранены – и это красит человека. Немного книг, много процессов, полное обособление от света и жизни в кругу людей, которых за равных себе не считал, создали в нём тот характер, твёрдый и не терпящий дискуссии, хитрый и находчивый, с железным упорством придерживающийся раз избранной дороги, которую вера в собственный разум представила безошибочной. Первый раз он выступил деятельней как посланник революционного правительства в 31 году в Англии. Кажется, что уже в то время, совещаясь только с собой и управляя упорством, которое принимал в себе сам за энергию и других вводил в заблуждение, делал меньше, чем мог и был должен. Позже со всеми своими надеждами он обратился к российскому двору, отдал сына на военную службу, не без некоторой огласки и торжественных форм. Галисийские события усилили в нём ту идею панславизма, которую выражает его письмо к Меттерниху, достаточно оглашённое в своё время. Из этих нескольких проб видна нетерпеливость человека, который думает быть к чему-то способным и резко желает вырваться из тесных рамок частной жизни. Но всем этим усилиям не хватает или таланта, или счастья, и, несмотря на эту прославленную энергию и разум, Маркграф никогда повлиять на верхушку не сможет. Не удаётся ему в Англии, не делает его популярным письмо к Меттерниху, ни император Николай, ни князь Пашкевич не считают ему за великую заслугу жертву сына, в процессах не многим более счастлив, несмотря на чрезвычайные усилия, они больше делают ему хлопот, чем пользы. В это время на него неожиданно падает отчёт Свидинского и всё это дело, в котором он не хочет быть ни в чём ограниченным наследником и самовольно распоряжаться фидейкомисом. Дар, который Свидинский положил народу в его руки, становится предметом нового процесса, ещё больше увеличивающего его непопулярность. Велопольский сопротивляется, не считая себя правым, забрасывает оскорблениями людей, охраняющих публичную собственность, которую он пытается себе ухватить. Наконец, видя, что всё против него возмущается, добровольно отказывается от этого дара и в некоторой степени признаёт вину.
Из хода этого дела можно познать всего человека; тем же самым он будет, когда временно в своих руках будет держать судьбы страны, высокомерным, неумелым, упрямым, и, несмотря на видимую энергию, в действительности, слабым. Тот, кто чувствует себя по-настоящему сильным, умеет приспособить себя к событиям и выгадать даже на невзгодах, которые встречает; он, дабы не быть заподозренным в слабости, бьётся с тем, чего не может победить, у него речь идёт не о стране, идёт о том, чтобы кто-нибудь не усмотрел в нём мягкости.
Дойдя до лет бездеятельности, в которых неудовлетворённая амбиция сильнее всего толкает человека к тому, чтобы выбиться над другими, Маркграф, кажется, только высматривал кого-то, кто проберётся на сцену. Его мучает великая роль и великое значение Замойского, рад бы втиснуться хотя бы в Земледельческое общество, которое его почти с презрением отпихнуло; не в состоянии добиться не только популярности, но даже какого-то такого значения в гражданстве, Маркграф пользуется событиями, возмущением умов, приезжает с проектом адреса в Варшаву и предлагает ехать с ним в Петербург. Удаляется, когда адрес оттолкнули, но возвращается снова, уже прямо правительству предлагаю свои услуги, когда после 2 марта всё в замешательстве и неуверенности. Не отталкивает его всё, на что выставлен правительством, берёт на свои плечи кровь, пролитую 8 апреля, а памятная его реляция о том событии, указывает, каким образом будет объяснять миру свою роль. Раз выплыв на верх, чего так давно желал, Маркграф обеими руками хватается за власть, цепляется за неё, переносит очень неприятное с ним отношение Сухозанета, едет в Петербург, и, в том свете карьеристов оцененный как надлежит, наконец видит себя на пике могущества. Там, довольно ловко гордостью и видимостью независимости удивляет и покоряет. Не удивительно, что в подобной неположении при великом эгоизме и слабых способностях, при мощи, покрытой видимостью энергии, которую иначе как упрямством назвать нельзя, голова закружится и с великой задачей справиться невозможно. Маркграф до самого конца так хорошо умел играть роль государственного мужа, что мы видели действительно высших людей, обманутых этой его верой в себя. Как все фальшивые мессии, и он имел своих последователей, как всякая власть и сила, он нашёл придворных и подхалимов, но никто с ним до конца не выдерживал. В своей политической системе был это человек средневековой идеи, верил в силу, не понимал
