Забота о белокаменной ротонде захватила его с той поры, когда он делал обмен. Мысль Алексея вращалась сначала вокруг деревянных колон, изготовленных из толстых стволов, потом вокруг железобетонных мощных опор электропередачи, но всякий раз снова возвращалась к камню: любая подделка не украсила бы дом, а обезобразила его. Тесаный белый камень создавал неповторимую структуру и узнавался даже ночью. Он оставался на доме — карниз первого этажа поддерживался декоративными пилястрами из этого материала, но в последний ремонт их побелили известью и испортили красоту камня. А выход оказался очень простым, хотя и трудоемким: выяснилось, что белый камень с древних пор добывали в этих местах и где-то в окрестных лесах сохранились даже старые каменоломни. Следовательно, навозить его, освоить каменотесное ремесло и самому, не торопясь, вытесать новые колонны. Можно было, конечно, заказать, да где сейчас отыскать мастеров? И если отыщешь, каких же денег будет стоить такая работа? Не зря во времена нэпа отказались от этой затеи…
От дома мысль его перебросилась к лесопарку, и он неторопливо побрел боковой аллеей. Вот это был настоящий праздник — просто так ходить возле родового дома, по парку, насаженному многими поколениями. Ходить и не просто любоваться, не наслаждаться тем, что есть, а по-хозяйски, не спеша думать, как и что поправить, сделать, достроить. Земные эти заботы последнее время приходили ему в голову даже во время боевых вылетов, и, может, потому он уже дважды спасался и горящие вертолеты не разбивались о землю, а принимались ею?
Весь парк когда-то был в сорок пять гектаров, да в шестидесятых Институт вакцин и сывороток отвоевал себе пять из них, где размещался фруктовый сад. Конечно, сад был запущен, одичал, выродился, но прививками его можно было омолодить и возродить заново многие редчайшие сорта яблонь, слив и абрикосов, способных плодоносить в средней полосе. Сад вырубили и настроили конюшни, и удивительное дело — от корней пошли побеги, набрали силу, без всякого человеческого вмешательства облагородились и стали приносить полновесные плоды, хотя по всем законам их ожидало окончательное вырождение. Узнав об этом, старший Ерашов задумал развести на территории Дендрария новый сад: если в тридцать два выйти на пенсию, можно все успеть!
В первую же очередь он решил собрать всю семью под одну крышу своего родового гнезда. Та, давняя детдомовская мысль не исчезала никогда, разве что в иную пору начинала казаться нереальной. У сестры и братьев постепенно заводились семьи, квартиры, свои дела, которые привязывали их, делали неподъемными и незаметно разводили всех по своим блокам, как в детском доме. Вера после юридического факультета работала следователем, потом районным прокурором и сейчас была одним из заместителей мэра Петербурга. Зато ей совершенно не повезло с замужеством, и когда она в последний раз развелась, вдруг проявила страстное желание уехать из Питера и поселиться со старшим братом. Несколько писем так обнадежили старшего Ерашова, что он считал уже дело это решенным. А Вера так же неожиданно перестала мечтать о родовом гнезде и сообщила, что открывает свою фирму — юридическую контору. Василий же после нахимовского училища плюнул на морскую службу и подался в профессиональные спортсмены. Несколько лет катался на байдарках по всему миру, попал в олимпийскую сборную, а в девяностом году заключил контракт с какой-то шведской командой и вообще уплыл из России. Правда, этой весной контракт закончился и Василий вернулся домой с женой-шведкой и малышом. Что у него теперь на уме? Олег же и вовсе не подавал никаких надежд. В семнадцать лет с ним приключилась какая-то странная история. По здоровью он не попал в суворовское и потому остался на попечении сестры. Она все писала, что Олег учится отлично и вообще растет хорошим и честным парнем. А в восемьдесят четвертом, когда Алексей впервые попал в Афганистан, его вдруг вызвали в особый отдел и, покрутив вокруг да около, как всегда это делалось, сообщили, что брат Олег осужден за хулиганство на пять лет лишения свободы. И никаких обстоятельств дела, кроме одного — Олега почему-то судили закрытым судом. Сначала он не обратил на такой факт внимания и случайно, в разговоре с военным юристом, выяснил, что закрытый суд — совершенно ненормально для хулиганства. После госпиталя он заехал к Вере и ничего толком не добился, а она-то, следователь прокуратуры, должна была знать, за что посадили брата! Олег отсидел ровно пять лет, хотя в эти годы для кого только не объявлялось амнистии. Потом Вера писала уже в Грузию, куда перекинулась часть Алексея, что Олег работает в газете, получил однокомнатную квартиру, но с ней совсем не общается. И вообще ни с кем из братьев отношений не поддерживает — отбился от семьи напрочь. Во время путча он оказался среди защитников Белого дома и даже получил медаль. Старший Ерашов несколько успокоился: брат наконец как-то определился в жизни, плохо или хорошо, но сориентировался и прирос к ней. Да не тут-то было! И года не минуло, Олега вновь посадили, и опять за хулиганство. Алексей досрочно выпросил отпуск и отправился в колонию, где брат отбывал срок. Двое суток ждал его в комнате свиданий, бродил возле забора и постепенно выкидывал скоропортящиеся продукты — Олег отказался выйти на свидание, и старшему Ерашову чудилось, будто он, сидя за колючей проволокой, выглядывает в окно, смеется и кажет фиги, как было в детдоме. На сей раз его выпустили через год, и Вера сообщила, что он вернулся в Питер и живет один, никому не открывая дверь. И вот лишь нынешней зимой Алексей получил от него первое письмо. «Я не хочу жить в этом мире, — словно самоубийца, писал он. — Нет ничего святого — только ложь, стяжательство и вездесущая мерзость. Прости меня, что я не вышел к тебе на свидание, поверь, со стыда сгорал, не знал, что тебе и сказать. Прости за всю горечь, которую я принес тебе вместо любви. Не ведал, что творил. Теперь мне стало легче — я пошел к Храму и сейчас живу послушником в монастыре. Это еще не монашество, как ты сам понимаешь, а подготовка к нему. Работаю целыми днями на реставрации, таскаю бетон, кирпич, вожу на тачке мусор. Но, возможно, через год мне предстоит вообще уйти из этого мира, и я заранее прошу у тебя благословения, как у отца. Благослови меня, Алеша. В письме так и напиши: „Благословляю тебя на святое дело“. Я должен показать его своему духовнику…»
Все можно было сделать — восстановить ротонду из белого камня, от единичных побегов, от старых корней возродить сад, но как было собрать семью, из чего вытесать колонны, подпирающие свод, и как привить к корню отсохшие и одичавшие ветви?
Верная надежда была — Кирилл. Отслужит три года — в академию, а после нее можно добиться назначения в мотострелковую дивизию, где есть танковый полк. Час езды на электричке — и дома. И если сейчас женится — никаких офицерских общежитий и частных квартир поблизости от части. Жена должна жить дома. Да было ли когда в истории русской армии, чтобы офицеры таскали за собой свои семьи? Ютились черт те где, подвергались опасности, брались в заложники? Жены и дети не должны знать «тягот и лишений», не их это участь. Военные городки, временные квартиры, вечная жизнь на чемоданах и вездесущий дух солдатчины выедал из детей не только любовь к военной службе, но и само детство. Двух сыновей старшего Ерашова канатом в армию не затащишь. У них уже сейчас стойкая ненависть к военной службе, да и вообще ко всему: в десять-двенадиать лет от роду они устали от жизни, потому что никогда не жили дома. А жена старшего Ерашова, Екатерина, давно уж поклялась, что не отпустит сыновей в суворовское и убережет от армии. Алексей же мечтал если не из братьев, то из сыновей вырастить «военную косточку»… Теперь их нужно срочно вывозить домой, заниматься с ними строительством, садом, чтобы они постепенно пришли в себя, как после космического полета. И когда дети снова станут детьми, можно сводить их на кладбище и показать могилы дедов: все мужчины из рода Ерашовых были военными…
Собственно, мысль о возвращении в родовое гнездо возникла из-за детей, из-за желания сохранить, спрятать их и в какой-то степени увести от жестокости мира. Однажды сыновья с матерью поджидали его из полетов, сидели несколько часов под жарким солнцем у КП и гадали: вернется папа или сгорит. И когда он вернулся, Колька с Мишкой стояли у железного забора и смотрели сквозь прутья на летное поле. А там разгружался какой-то вертолет.
— Ну, пошли! — скомандовал отец.
— Погоди, — сказал деловито Колька. — Мы трупы считаем.
— Какие трупы?
— А вон вертолет опять трупы привез! — Мишка указал рукой. — Все в целлофане, как сосиски.
Это было сказано так просто и страшно, без детского содрогания, без ужаса, словно речь шла и в самом деле о сосисках…
В таком состоянии было немыслимо устраивать воспитательные походы к могилам предков.
