платья и вернулся к прерванному разговору:
— Этот мальчишка словно поставил себе целью попасть в Бастилию!
— Жан, вы прекрасно знаете, что цель у него иная, — терпеливо возразила госпожа д’Айен. — Разумеется, он подвергает себя опасности, и мы все тревожимся за него, но это не ребяческий каприз, не сиюминутная прихоть. Он действует как взрослый, рассудительный человек. Вспомните себя в двадцать лет — были вы способны более года сохранить интерес к одному предмету и удержать это в тайне?
Госпожа д’Айен смутилась, вспомнив, какие предметы занимали её мужа в двадцать лет. Да и сейчас…
— Адриенна должна знать, куда он уехал и чем рискует, — твёрдо сказала она. — Но предоставьте это мне. Вас ждут… в Версале.
Герцог бросил на неё быстрый взгляд. Она знает? Конечно, знает. Генриетта не из тех жён, которые последними узнают о супружеских изменах. Но за все эти годы он не слышал от неё ни одного ревнивого упрёка. Д’Айен подошёл, ласково взял её за руку, поцеловал между большим и указательным пальцами, потом прижал её ладонь к своей щеке. Их взгляды встретились.
— Видно, мои прегрешения не так уж и велики, раз Господь наградил меня, дав в жёны самую мудрую женщину во Франции.
…Лицо Адриенны было мокрым от слёз. Она вновь и вновь перечитывала письмо Лафайета к «дорогому папе» — измятое, порвавшееся на сгибах. Но почему, почему он не написал всё это ей?
— Потому что не видел в том нужды, дорогая. — Мамин голос звучит спокойно и ободряюще. — Он убеждает твоего отца в своей правоте, благоразумии и любви, а тебя убеждать не надо. Он верит тебе, потому что любит. Он твёрдо знает, что ты поймёшь его и одобришь, но боится увидеться с тобой перед отъездом, потому что ты слишком сильно влечёшь его к себе.
— Что ты хочешь сказать этим, мама? — От удивления Адриенна перестала плакать.
Госпожа д’Айен помолчала, подбирая слова.
— Помнишь, Жильбер говорил, что мечтает о славе? Он знает, что ты будешь любить его любого, со славой и без, но если сейчас он поддастся слабости и откажется от своей мечты, он перестанет себя уважать. Ни твой отец, ни даже король не смогли удержать его здесь, а ты бы смогла. Но… это не пошло бы на пользу вам обоим. Понимаешь… Если всеми силами удерживать мужа при себе, он в конце концов захочет сбежать от тебя на край света, но если отпустить, он вернётся сам.
Я пишу Вам издалека, сердце мое, и к жестокой разлуке присоединяется ещё более ужасная неуверенность относительно того времени, когда я смогу получить весточку от Вас… Сколько страхов и мучений присовокупились к и так уже острой боли от разлуки с тем, что было мне всего дороже! Как отнеслись Вы к моему второму отъезду? Любите ли Вы меня меньше? Простили ли Вы меня? Подумали ли Вы о том, что мне в любом случае пришлось бы разлучиться с Вами, скитаясь по Италии и влача бесславную жизнь среди людей, совершенно противоположных моим планам и моему образу мыслей? Ваши огорчения и горечь моих друзей, Генриетта — всё это предстает передо мной и терзает мою душу. Тогда я более не нахожу себе оправданий. Если бы Вы знали, сколько я выстрадал, сколько печальных дней провёл, удаляясь от того, что люблю больше всего на свете! Неужели мне суждено изведать другое горе — узнать, что Вы не простили меня? Тогда, сердце моё, я был бы достоин жалости. Но я не говорю Вам о себе, о своём здоровье, а ведь Вам интересны эти подробности".
Перо зависло в воздухе. Нужно наполнить чем-нибудь интересным хотя бы письмо, раз жизнь на корабле тоскливо однообразна. Уже четыре с половиной недели он видит вокруг лишь унылую равнину — серое небо над серой водой.
"Я был болен в первое время путешествия, однако мог доставить себе утешение злодеев, состоящее в том, чтобы страдать в большой компании. Я лечился по-своему и выздоровел скорее остальных; теперь я почти уверен, что буду здоров ещё долго".
Как увлекательно. Адриенна ни за что не поверит, что морская болезнь — самое страшное, что пришлось пережить человеку, поставившему себя вне закона и лавирующему среди множества ловушек.
Их должны были арестовать в первом же порту, поэтому Лафайет велел капитану идти прямым путём, без остановок. У них с собой достаточно воды и провианта, тем более что в первые дни на еде удалось сэкономить: желудок всех пассажиров отказывался что-либо принимать. Но когда они отошли на сорок лье от испанских берегов, их стал стремительно нагонять какой-то флейт. Судно шло без флага, в подзорную трубу было не разглядеть, сколько пушек у него на борту и велика ли команда. Капитан побелел, как полотно; "Виктория" продолжала идти прежним курсом на всех парусах; несколько часов протекли в тревожном ожидании, но флейт, похоже, не искал с ними встречи: он обогнал их слева и вскоре скрылся из виду. Не успели беглецы вздохнуть с облегчением, как дозорный увидел два английских фрегата. Офицеры с землистыми лицами принялись заряжать ружья и готовиться к бою; Лафайет разыскал матроса-голландца, чтобы тот подтвердил их уговор: он будет наготове возле бочек с порохом и по сигналу маркиза взорвёт корабль, когда корсары пойдут на абордаж. (Этому матросу на родине грозила виселица.) Однако одна беда отвела другую: поднявшийся шторм расшвырял корабли далеко друг от друга, и на рассвете, когда измученные моряки, всю ночь возившиеся с парусами и откачивавшие воду из трюма, валились без сил прямо на палубу, фрегатов пропал и след. Правда, и "Викторию" здорово снесло в сторону.
Лафайет рассчитывал прибыть в Чарлстон тридцатого мая, но капитан сказал, что к этому дню они вряд ли доберутся даже до Форт-Рояля. Какой Форт-Рояль, зачем им Мартиника? Ну как же, сударь, все французские суда на пути в Америку непременно делают остановку на Антильских островах. Превосходно! Вы сами хотите завлечь нас в западню!.. Лебурсье стоял на своём:
— Капитан здесь я, сударь, и я должен привести эту посудину в порт целой и невредимой.
— А я владелец этой "посудины", и мой долг — доставить груз по назначению, приняв все меры к тому, чтобы экипаж избежал ареста и тюрьмы.
Вокруг них начали собираться матросы; Кальб, Моруа, Жима и другие офицеры становились за спиной у Лафайета, опасаясь, что капитан прикажет команде наброситься на пассажиров; всё-таки силы неравны — тридцать против шестнадцати. Но и команда, услышав о тюрьме, перешла
