Группу Лосева вёл бывший фронтовик из уголовников. В зонах блатные таких звали суками и при первой возможности убивали. Кличку имел Оса. Срок — пять лет, сидел третий год. На днях вышел из больнички (подрезали блатные) и теперь горел жаждой мести.
Держась в тени, направились к одному из бараков, где среди трудяг жили главные авторитеты с шестёрками. Отворив дверь, поочередно скользнули внутрь. Затемненный барак храпел, у горящих печек прикорнули дневальные, в дальнем конце тускло мерцал свет. Пошли на него.
За дощатым столом при свете керосинки трое играли в карты, здесь же лежали мятые червонцы и шмотьё. С ближайших шконок, засланных одеялами, за ними наблюдали ещё несколько человек. Один лениво перебирал струны гитары, второму упитанный мальчишка делал минет.
— Атас, автоматчики! — завопил кто-то.
Группа ломанулась вперёд, началась драка. Так же быстро и кончилась. И тех, кто играл в карты, и тех, кто хотел помочь, отняв ножи с заточками, с окровавленными рожами поставили у торцевой стены. Барак проснулся. Из секций торчали головы, но никто не вмешивался.
— Ну что, Козырь, узнал? — шагнул вперёд Оса, покачивая в руке кайлом.
— Не дорезали тебя, с-сука, — ощерился разбитым ртом вор.
— Пришла твоя очередь, — Оса усмехнулся и протянул кайло. — Бери.
По воровским законам это было западло. Взявший его в руки блатной считался посученым, терял все свои привилегии и изгонялся из общества.
— Нет, — упрямо качнул головой Козырь.
В следующий миг блеснуло острие, с хряском вонзилось в лоб. Обливаясь кровью, вор рухнул на пол.
— Теперь ты, — указал пальцем на соседа Шаман.
Оса с готовностью протянул кайло.
— Бери, Ферт, не стесняйся.
— Во! — вор, согнув в локте руку, хлопнул сверху второй.
Лосев сделал знак. Подскочили Трибой с Громовым, заломили вору руки, связали. Ещё через минуту Ферт, суча ногами, болтался в петле на обмотке, подтянутой Василием к поперечной балке. На штанах проступили мокрые пятна.
Третий законник, побледнев, взял в руки протянутое кайло и зарыдал.
— Ну, вот и молодца, — похлопал его по плечу Оса. — Теперь ты сука. Будешь пахать на хозяина и дышать как скажем.
Закончив с авторитетами, перешли к другим блатным, более низкого пошиба. Забившись в угол, те тряслись от страха.
— Все видели? — скорчил зверскую рожу Шаман.
Те затрясли головами.
— С завтрашнего утра давать план, б… Или будет как с паханами, — кивнул на трупы.
Развернувшись, сплоченно пошли обратно. На середине остановились. Лосев сказал, обращаясь к бараку:
— Если кто из блатных не будет вкалывать, скажете!
— Спасибо, мужики. Непременно! — откликнулись десятки голосов со шконок.
Аналогичное происходило и в других бараках. Блатных понуждали к отречению от их веры, кто отказывался, убивали. Охрана в разборку не вмешивалась. Утром, при разводе на работу у вахты лежали три десятка трупов.
Сразу же после этого администрация приступила к реорганизации: с должностей бригадиров убрали воровских ставленников, назначив на их места фронтовиков с этапа (список представил Лосев), а ещё заменили многих из «придурков». Это особая каста тоже ходила под ворами. Разделялась на две части. Одна, низшая, шустрила в зоне. Сюда относились повара, хлеборезы, кладовщики, медики, писаря, коменданты с нарядчиками и прочие. Другая, считавшаяся аристократией, занималась производством. В неё входили инженеры с техниками, прорабы с десятниками, нормировщики, плановики и бухгалтера.
Дынин предложил Лосеву на выбор любую из этих должностей — тот отказался.
— Если вы не против, Александр Васильевич, пойду бригадиром на лесоповал.
— Ну что же, тебе виднее. Смотри сам, — не стал возражать начальник.
Бригаду из сорока человек Николай подобрал лично. В неё вошли все друзья, тоже не пожелавшие стать придурками. Своим помощником Лосев назначил Громова. До призыва на флот тот работал в леспромхозе у себя в Полесье и неплохо знал это дело. Его, кстати, подкормили. Лосев использовал свою денежную заначку, богатырь ожил.
Взял в бригаду и Осу. Тот оказался бесшабашным и отчаянным парнем. Как водится, рассказал свою историю. На фронт пошел из лагеря добровольно, в сорок третьем. Воевал на 1-м Украинском в штрафной роте.
— Попал обратно по дурости, ребята, — усмехнулся щербатым ртом. — В марте сорок четвертого 183-я стрелковая дивизия, которой были приданы, освобождала Винницу, где фрицы создали мощный оборонительный рубеж. Бои были жестокими, поскольку там находилась ставка Гитлера «Вервольф», обороняемая их отборными войсками. Когда передовые части и в их порядках наша рота ворвались в город, обнаружились несколько спиртзаводов. То ли их не усели взорвать, то ли ещё что. Не знаю. Но в цистернах на путях и хранилищах под завязку спирта. Запах — голова кружится. Ну, славяне и не сдержались. Принялись хлебать кто чем — котелками, касками, а то и горстями. Фрицы этим воспользовались, пошли в контратаку и выбили нас из Винницы. Командование — мать-перемать, отбить немедленно. Фрицы же успели там тоже подзаправиться. Мы, поднажав, выбили. Короче, город трижды переходил из рук в руки. А когда взяли окончательно, началась разборка. Оказывается, после первой атаки наше командование доложило наверх, что город взят. Те — в Ставку. А тут такое. Перетрухало командование. Ну и приказало найти крайних. Заработал СМЕРШ. На меня кто-то стукнул, что в атаку ходил пьяный и грабил склады, попал в трибунал. Тот определил пятерик и снова в лагеря. Как не оправдавшего доверия. Такая вот, братцы, была история.
— Зато спирту попил всласть, — сказал кто-то. Остальные загоготали.
В лагере имелась продуктовая лавка, а ещё, как и во многих других, существовал так называемый «чёрный рынок», где можно было купить многое: начиная от хлебной пайки и стакана махорки, до домашней колбасы, сала, масла и консервов. Всё это попадало туда от заключенных, получавших посылки, от желавшей подработать охраны и от «вольняшек» [78], обитавших неподалёку в поселке. Там жили семьи офицеров из лагерного начальства, вольнонаемные и отбывшие срок заключенные, оставленные на поселение.
Основным производством в ИТК «АЗ-18» был лесоповал. Он заключался в валке древесины промышленного назначения, её трелёвке и вывозе с делянок. При выполнении нормы на сто двадцать процентов шёл зачет один к двум (за один день работы два дня отсидки) и повышенная хлебная пайка. Несмотря на это
