И выстрелил. Самозванец был убит, и на него уже мертвого набросились сразу словно воронье, тыча в него алебардами, саблями, кинжалами.
— Тащи его, братцы, на площадь!
— Верно! Он просился туда. Айда!
И, ухватив за ноги, поволокли лжецаря к Фроловским воротам. Поравнявшись с Вознесенским монастырем, потребовали Марфу. Она явилась в окне.
— Говори, это твой сын?
— Нет, это вор, — отвечала та и отвернулась. Полуголое тело лжецаря вытащили к Лобному месту, бросили на землю. Потом от торговых рядов принесли прилавок и положили тело на него. Сюда же вскоре приволокли труп Басманова и положили рядом. Добровольные глашатаи вопили:
— Глядите, люди добрые, на вора Гришку Отрепьева, обманом захватившего царский престол. Вот он злыдень, покаран Богом!
А между тем по Москве трещали выстрелы, слышались крики, звон колоколов. Это шли сражения возле казарм поляков. Находился в осаде и Посольский двор.
Князь Шуйский призвал к себе племянника Скопина-Шуйского:
— Миша, скачи к Посольскому двору, разгони чернь. Извинись перед послами; скажи им, что Лжедмитрий низвергнут и что их — послов — мы не дадим в обиду.
Отправив племянника, Шуйский тут же разослал посыльных во все концы, чтобы останавливали кровопролитие:
— Говорите, что лжецарь разоблачен, что он уже на позорище на Красной площади. Что это был Гришка Отрепьев, расстрига.
Воейков притащил из кремлевской мастерской страшную маску-«харю» и водрузил ее на лицо лжецаря и воткнул в рот трубку:
— Вот пусть теперь поиграется. Ха-ха-ха.
А толпа все прибывала, толпилась возле трупов. Кто-то из женщин плакал, глядя на все это:
— Ведь добрый же был царь.
Негромко переговаривались:
— Да он ли это?
— Нарочи, че ли, лицо-то «харей» закрыли?
— Я слышал, что он бежал.
— А тогда кто это?
— Да мало ноне народу побили. Ежели б царь, он бы в царском был, а то голяка поклали. Любуйся срамотой.
18. Торжество и тревоги Шуйского
17 мая 1606 года оказался жарким днем для Москвы. Кое-как к вечеру удалось успокоить народ, отогнать от польских казарм, спасти гусар от полного истребления. Несмотря на наступающую ночь, бояре съезжались в Кремль, собирались в Грановитую палату. Шуйский велел сменить все караулы в Кремле новгородцами и наказал сотнику Усу:
— И возле самозванца на ночь выставь стражу, а то их обоих бродячие псы объедят.
Опасались бояре, как бы чернь не вздумала мстить за «доброго царя», оттого и гуртовались в Кремле. Большинство радовалось случившемуся, особенно те, кто руководил заговором — это Шуйские и Голицыны.
Конечно, главным героем считался князь Василий Иванович Шуйский. Он ввел новгородские сотни в Кремль, он отворил тюрьму и кинул сидельцев на подмогу новгородцам, а главное, он же обманул чернь, натравив ее на поляков кличем: «Поляки хотят убить государя!»
И никто не удивился в Грановитой палате, когда не глава Думы Мстиславский, а именно Шуйский открыл совещание:
— Наконец-то, господа, мы сбросили с престола самозванца, расстригу Гришку Отрепьева и можем вздохнуть свободно, без оглядки, без страха угодить в немилость. Конечно, мы все не без греха, все в свое время помогали ему овладеть престолом, не видя иного выхода избавиться от засилья Годуновых. Поэтому не станем корить друг друга прошлым, подумаем о грядущем. Ныне я могу открыто сказать Думе, что еще зимой мы тайком посылали к Сигизмунду человека с предложением возвести на московский престол его сына Владислава…
— Как же без нашего согласия? — возмутился кто-то из темноты, поскольку единственный шандал с горящими свечами стоял на председательском столе.
— А как нам было просить вашего согласия, если расстрига не пропускал ни одного заседания?
— Оно так.
— Вот то-то. У меня не три головы на плечах.
— А кто еще решал?
— Ну во-первых, мы все Шуйские, князья Голицыны, Скопин-Шуйский, Крюк Колычев, Головин, Татищев, Валуев, купцы Мыльниковы, Куракин Иван Семенович, а от иерархов церкви крутицкий митрополит Пафнутий.
— Могли б меня призвать, — молвил обиженно Мстиславский.
— Ах, Федор Иванович, нам не хотелось твоей головой рисковать, мало нам было тургеневской, царствие ему небесное, — перекрестился Василий Иванович и продолжил: — Мы просили у Сигизмунда его сына с одной целью, чтоб он помог скинуть с престола расстригу.
— А как бы он мог помочь нам? Войском?
— А хотя бы и тем, чтоб отозвал поляков от расстриги. Однако с Божьей помощью мы управились с самозванцем сами и теперь польский королевич ни к чему нам. Но и ссориться с королем не след. Поэтому я предлагаю послать к королю посла, который бы объявил ему о случившемся и заодно заверил бы о нашей приверженности миру с Польшей.
— А как же мы оправдаем сегодняшнюю резню польских гусар? — снова спросили из темноты.
— Как? Принесем извинения, мол, нечаянно случилось, что некоторые из них хотели защищать самозванца.
— Э-э, Василий Иванович, Гонсевский поди уже строчит донесение, мол, Шуйский натравил на поляков народ.
Василий Иванович поскреб потылицу[36], но нашелся быстро:
— А в таком случае надо немедленно обложить и польское посольство, и казармы нашими караулами.
— Верно, — подал голос Волконский, — пусть они будут заложниками. Тогда легче будет вести переговоры с королем. Мало того, можно потребовать возместить наши убытки за эту смуту, чай, Гришку-то нам поляки подсунули.
— Убытки он вряд ли нам возместит, — вздохнул Мстиславский. — Но поляков задержать надо, хоша и кормить их будет накладно.
— Важен запрос, — не успокаивался Волконский, — чем больше запросим, тем скорее король забудет о резне.
— А много ли их побили?
— Да сотни три, не менее.
— Кое-как остановили, — сказал Шуйский. — Пришлось на винный подвал натравить.
— Да надолго ли этим заманишь, — засомневался Мстиславский. — Вот завтрева протрезвеют, не спохватятся ли за расстригу?
— Он уж вон на площади лежит, поздно спохватываться. Кого ж, господа, пошлем к королю?
— А он сам уж назвался, — усмехнулся Мстиславский.
— Кто?
— Ну Волконский-Кривой.
Шуйский вытянул шею, вглядываясь в полумрак:
— Григорий Константинович, ты где?
— Да тут я, — отозвался от столпа Волконский.
— Вот тут Федор Иванович предлагает отправить тебя послом в Польшу. Ты как? Не возражаешь?
— А кто ж от чести отказывается. Согласен, конечно.
— Ну и добре. Теперь, господа, я предлагаю привезти из Углича в Москву гроб с телом Дмитрия, чтоб на будущее никакой самозванец не посмел красть его имя.
— Это надо, надо, — прошелестело вдоль стен.
— И, показав матери инокине Марфе и народу, положить в Архангельском соборе рядом с братом и отцом Иваном Грозным.
На это предложение никто не возразил, все понимали — надо утишить чернь. А как? Показать мощи настоящего Дмитрия.
Решили послать в Углич родственников Марфы Григория и Андрея Нагих, а также князя Ивана Воротынского и Петра Шереметева.
— И обязательно надо иерархов, — сказал князь Шуйский. — Я предлагаю митрополита Филарета, пусть он еще с собой возьмет пару архимандритов.
Хитрил Василий Иванович, предлагая Филарета, ох, хитрил, но об этом вряд ли кто догадывался. Дело в том, что Филарет — в миру Федор Никитич Романов — доводился родственником Ивану Грозному через его первую и любимую жену Анастасию Романову, а поэтому вполне мог претендовать на московский престол. Поэтому-то Шуйский решил хоть на время избавиться от него руками Думы, так как уже положил глаз на царскую корону.
«В самом деле, кто более достоин наследовать русский престол? — думал князь. — Мы, Шуйские, поскольку ведем род от Рюрика. Вот еще б Васька Голицын не крутился под ногами, он тоже не прочь в цари, эвон как старался расстригу спихнуть. Но он — Гедиминович, против Рюриковичей не тянет. Мой престол должен быть. Мой».
Пока это в мыслях у князя, говорить об этом вслух нельзя, его должны избрать выборщики от всех концов страны. Но пока их дождешься… А сейчас порядок можно обойти, где уж тут сзывать выборщиков? Держава в великой смуте. Москвичи выкрикнут, оно и ладно. Пафнутий обвенчает, оденет венец, вручит посох, оно и довольно. Пусть посля кто попробует оспорить законность свершенного. Надо на патриарший престол звать Гермогена, он не забудет этой услуги. А Игнатия — прихвостня лжецаря — гнать в шею. В шею.
— Миша, — позвал Шуйский, стараясь смотреть в полумрак выше свечей.
— Я здесь, Василий Иванович, — отозвался Скопин.
— Ну перевел ты те бумаги, которые в тайнике взяли?
— Перевел.
— Можешь зачитать нам?
