духовно связаны с рыцарским орденом, с которым пустились в экпедицию.
После долгих размышлений наконец оказалось, что его намерение не может осуществиться иначе, как с помощью Добруха. Старичок был послушный, молчаливый, но, не высовываясь за ворота гродка, в котором немцев не терпели и глубоко их презирали, разделял отвращение к ним, привитое Мшщуем. Дело было в том, чтобы склонить его во имя Божье к спасению людей. Не колебался ксендз Жегота исполнить piam fraudem и выдать ему их за итальянцев, или каких других чужеземцев.
Так и случилось. Незадолго до вечера он пошептался с ним, Добрух сначал затрясся, упирался, но, привыкший подчиняться пробощу, в конце концов сказал с покорностью, что сделает, что прикажет.
В сумерках ксендз открыто, на глазах всех, спустился с холма, неся в руке корзину, вошёл в сарай, и, не вдаваясь ни в какие объяснения и разговоры, дал потихоньку какой-то приказ Дзиерли, а Герону мнозначительно сказал:
– Делайте так, чтобы смотрящие с остроколов думали, что вы ночью отсюда прочь должны поехать. Собирайтесь как в дорогу.
– Куда? – спросил Герон.
– Делайте, как говорю, – сказал чётко ксендз, – видите, что я не желаю вам плохого, потому что не приходил бы сюда, если бы что плохое думал, зепер бы калитку и сидел в замке.
Герон на него взглянул, а ксендз добавил:
– Если бы тебе баба или я подали руку, ты поднялся бы на этот холм?
– Трудно! – ответил Лансберг. – Нога моя опухла от боли, но…
– Но если обязательно нужно?
Герон только показал головой, что сделает всё возможное.
Начались тогда, видимые с холма, на валах, приготовления к подъёму.
Вязали плащи, собирали одежду, бросали какие-то саквы в кучу. Дзиерла ходила, крутилась и, накрывшись плахтой, будто бы прощалась, кланялась, собираясь назад в крепость. Видели её, идущую на холм…
Тем временем опустились сумерки, ксендз вернулся и рассказал, что из ближайшего монастыря должны прибыть люди за больными и забрать.
Любопытные успокоились и отошли от остроколов, потому что также наступающая ночь не позволяла ничего видеть.
Дело милосердия было настоящим чудом. Ксендз Жегота должен был ждать, пока все лягут спать, обойти гродек с той стороны, закрыть собак. И только когда всё это проделал, с Добрухом, с великими предосторожностями, чтобы никто их не видел и не слышал, спустился вниз.
Гансу, правда, Дзиерла дала напиток, чтобы уснул. Когда он спал, казалось, что он столько потерял крови, что в нём уже жизни не было. Сам ксендз Жегота с Добрухом положили его на притовленные носилки. Они очень беспокоились, влезут ли носилки в тесную дверку в гродке.
Дзиерла, держа под руку Герона, которого не покидало хорошее настроение, помогала ему медленно взбираться на верх.
У несущих и идущих дело продвигалось нелегко; те, уставшие, должны были часто отдыхать, а Герон, чтобы не кричать, затыкал себе рукой рот… и сил ему также не хватало, хоть на бабу опирался…
Этот подъём на крутой холм, казалось, продолжался века, дверка как бы специально отдалялась. Когда остановились рядом с ней и нужно её было отворить, Ганс, носилки которого закачались, когда их ставили на землю, проснулся и начал бормотать. Дзиерла была вынуждена бежать, чтобы погрузить его в сон.
В самой дверке носилки, слишком широкие для неё, должны были наклонять, так что неподвижного Ганса, чтобы не скотился, придерживали.
Едва, наконец, снова закрыв вход, пошли стороной к дому ксендза, ступая как можно тише, когда запертые псы почуяли запах чужого и страшно залаяли. Нужно было спешить, чтобы не проснулись стражники и не пошли в ту сторону.
Герон, уже наполовину бессознательный от боли, едва волочился, так, что, дойдя до огорождения, должен был опереться на него и отдохнуть. Однако же, несмотря на эти трудности, ксендзу чудесно удалось, не обратив ничьего внимания, привести больных к себе, и, когда на следующий день любопытные заглянули в сарай, ничего уже в нём не было видно, только остатки соломы, погасший огонь и недогоревшие головни.
Поджупан Телеш, простодушный человек, который не допускал даже, чтобы в доверенном ему гроде могло произойти что-нибудь из ряда вон выходящее, встретив утром ксендза Жеготу, объявил ему, что, слава Богу, немцев черти взяли и в сарае уже нет их и следа.
Ксендз Жегота выслушал новость с заметным равнодушием.
– Нашему пану даже и говорить, и доносить не нужно, что тут какие-то немцы были, – прибавил Телеш, – потому что и на вас бы очень разгневался, что им сарай предоставили.
В гродке внешне ничего не изменилось. Дзиерла только сказала, что должна идти за травами и грибами и, наверное, её долго не будет. Паробки, посредницей которых в отношении с девушками она была, непомерно расстроились, что покинула их, и просили вернуться… Она исчезла потом, но в действительности сидела всё время при больном Гансе.
Ксендз Жегота говорил, что ему в усадьбе грустно было одному, и переехал к семье, а ворота колышком подпёрли. Дом только стоял будто бы пустошью. Проскальзывали в него и выскальзывали ночами, когда живой души не было.
Герону и Гансу, запертым как в тюрьме, всего было вдоволь, что касается первых потребностей жизни. Поначалу им было даже хорошо, и Герон радовался, что чудесно избежали опасности. Нога его при уходе Дзиерлы за ней, начинала заживать чрезвычайно быстро и счастливо; даже Ганс через несколько дней, хоть ослабевший и похудевший, пришёл в себя, тяжёлая рана требовала больше времени, чтобы полностью зажить, но баба ручалась, смеясь, что на свадьбу этой ногой будет выкручивать так, словно кабан её не вкусил.
По мере того как возвращалось здоровье, обоим немцам начинало становиться ужасно скучно. Ксендз для разговора на ломаном немецком языке появлялся редко, с бабой не могли разговоривать, только жестами, и хотя Герон и этим образом себя и её побуждал к смеху, не хватало этого для развлечения. Привыкших к шумной жизни в лагерях, на охотах, в немецких бургах, эта тишина и тюремная теснота, недостаток людских лиц, свободы, жестоко донимала.
Герон, как только начал ходить с палкой, не высидел в избе; несмотря на запрет, он выскользнул на дворик и выглядывал через щели забора, опоясывающего его, хотя чаще всего видел только хвосты псов или проезжающих коней.
Когда Ганс почувствовал улучшение, Дзиерла, которой также было скучно сидеть взаперти, сделала вид, что вернулась из лесов, и, не сидя уже постоянно при больных, только иногда заходила к ним, принося еду и лекарства.
Несмотря на самую большую осторожность около дома, чтобы не открылось дело милосердия, над последствиями которого дрожал, думая, ксендз Жегота, – хождение в пустой
