насупился, но потом сказал утвердительно:
— Да, клянусь.
— Чем клянёшься?
— Жизнью княжича.
— Хорошо, поверю.
Он поцеловал её в лоб и вышел.
* * *
...Утром Несмеяну посетил Соловей, расспросил боярыню о её самочувствии, веко оттянул, поглядел язык, сделал пассы рядом с головой, ухо приложил к животу. Снова сделал пассы. Сел, задумался.
— Мне сдаётся, — проговорил, — что зачала ты дитятко. Срок, наверное, слишком невелик, и поэтому утверждать не берусь наверняка. Но такое предположение у меня имеется.
— Да неужто?! — Несмеяна села и едва не расплакалась от восторга. — Можно сказать Добрыне?
— Погоди чуток. Вот приедем в Новгород, посмотрю опять. Подтвердится если — скажешь обязательно.
* * *
А Добрыня умылся, вышел на крыльцо, посмотрел на Днепр. Холодок залез ему под рубаху, лёгкие заполнил, голову прочистил. Богатырь вдохнул утреннюю свежесть, ощутил приятность, словно выпил родниковой воды, и сказал подручному:
— Нынче едем. Собирай людей. И ладьи готовь.
Провожать гостей весь, наверное, Вышгород высыпал. Стар и млад глазел на княгиню Ольгу, вышедшую в дорогих одеяниях, круглой шапке с меховой оторочкой, опираясь на посох. Шла Юдифь с малыми ребятами. Рядом с ними — Неждана в простеньком платочке. Утирала слёзы.
— Что ты, девонька, — говорил ей отец. — Кончится зима, в Новгороде освоимся, приготовим палаты для тебя и Юдифи, и тогда уж приедете. Ты сама подумай: как могу я ребят сейчас брать в дорогу? А к весне они подрастут, будет не опасно.
— Не бери ребят, — умоляла девочка, — а меня возьми. Ну, пожалуйста, тятенька, мне так скучно здесь...
— Ничего, Нежданушка, солнышко, голубушка. Я тебе гостинцев пришлю с оказией. Напишу письмо. Не заметишь, как времечко пройдёт.
Начали прощаться. Воевода обнял подошедшего Милонега, хлопнул по спине и спросил:
— Ну, в последний раз: может, с нами двинешься?
— Нет, останусь.
— Что ж, бывай здоров.
Ольга Бардовна махала платочком. Вёсельные лопасти погрузились в воду, начали грести, паруса с трезубцем выгнулись от ветра, и ладьи, оказавшись в фарватере, заскользили на север.
— Дай им Бог! — сказала княгиня.
Константинополь, осень 968 года
Возвращение василевса Никифора Фоки из похода было скромным. Он не смог разбить сарацин, ускользнувших от него в последний момент и укрывшихся в Сирии, не привёз богатств и дешёвых рабочих рук. Настроение его было мрачным. Он подозревал Феофано. Перестал с ней общаться, истово молился и подумывал о ссылке жены и её детей в монастырь на какой-нибудь дальний остров.
Подъезжая к столице, василевс распорядился триумфального шествия по городу не устраивать. Торжества прошли на константинопольском ипподроме. На кафизме — царской трибуне — сам Никифор Фока сидел — в золотой диадеме, сплошь усыпанной большими рубинами, красной паволоке и такого же цвета сапогах, а в руках сжимал скипетр и державу. Рядом с ним была Феофано: тоже в диадеме, но украшенной крупным жемчугом, на плечах — многоцветная мантия, золотом расшитая, платье узкое, элегантное; и лицо расписано ярким гримом; в правой руке — пальмовая ветвь из золота.
Малолетние императоры восседали тут же. Сбоку раболепно улыбался евнух Василий. Разумеется, привели под белы рученьки патриарха; плохо видя и плохо слыша, Полиевкт то и дело спрашивал: «Кто это? Что там происходит?» На других трибунах находились военачальники и почётные граждане, должностные лица империи, представители других государств. Много было и простых горожан, только не женщин и рабов.
Праздник начался торжественной песней. Стоя, все исполнили гимн Иисусу Христу за Его покровительство в нелёгком походе. Стройными рядами мимо кафизмы прошествовали войска. Бросили к ногам василевса неприятельские знамёна и бунчуки. Провели закованных в цепи пленных. Подтащили к Никифору Фоке схваченного в одной из битв генерала из палестинцев; василевс поставил на обритый затылок мусульманина ногу в алом своём сапоге. На довольно скромной повозке провезли захваченные сокровища. Снова спели гимн. И на этом свернули праздник; а тем более, начался мелкий дождь, дул холодный ветер, и вообще было по-осеннему грустно.
Как обычно, василевс отправился в церковь Пресвятой Богородицы, что на Форуме, где прислужники-евнухи сняли с него торжественные наряды и надели обычные — повседневные тунику и хламиду. На коне Никифор Фока проследовал во дворец Вуколеон. Патриарха на традиционном его осле отвезли в патриаршие палаты. Пленников распихали в тюрьмы. Граждане, обсуждая праздник, шли по улицам кто куда.
А в священных палатах Вуколеона евнух Василий говорил Никифору.
— Ваше величество, дипломатия Романии победила. Святослав ускакал восвояси, и болгарские войска бьют успешно русских. Князь оставил несколько тысяч воинов во главе со Сфенеклом... или же Сфенельклом? Бог их разберёт, этих варваров. Но болгарский царь просит подкреплений. Он боится возвращения Святослава. Да и Калокир, изменивший нам, тоже чрезвычайно опасен.
— Что ты предлагаешь? — василевс поднял мутные глаза; он уже успел пропустить несколько бокалов, но вино вместо облегчения принесло ему чувство отвращения ко всему.
— Предлагаю снарядить в поход небольшое войско. Тысяч десять примерно. Во главе с Иоанном Цимисхием.
— Ни за что, — ответил Никифор, багровея буквально на глазах. — Слышать не хочу об этом подонке.
— Ваше величество! Иоанн, конечно, подонок — в этом нет сомнений, — и пускай находится вне империи. Будет занят делом и не сможет вмешиваться в личную жизнь вашего величества...
— Как ты смеешь?! — заорал василевс. — Пакостный скопец?! Издеваешься надо мной?!
— Ваше величество, разве б я посмел?.. Не хотите Цимисхия — ради Бога, можно любого взять.
— Пусть в Болгарию отправляется Варда Склер.
— Он обидится, я боюсь. Что такое Болгария для магистра и стратилата? Пятнышко на карте. Он привык мерить континентами!
— Вздор. Ублюдок. Впрочем, я согласен. Варду трогать нечего. Я пошлю туда евнуха Петра, моего племянника. Он там всех объегорит. Почему вы, евнухи, такие коварные?
— Нет моментов — тех, которые отвлекают нас от дела, — гаденько расплылся первый министр.
— Жалко вас, однако, — и правитель налил себе из кувшинчика вина. — Но, с другой стороны, быть всё время зависимым от женских капризов... Ах, Василий, Василий! Ревность меня сжигает... Я схожу с ума! — и Никифор выпил. — Я люблю её. Я её ненавижу!
— Есть одно только средство, ваше величество.
— Да? Какое же?
— Убедиться наверняка: изменяет вам Феофано или подозрения вашего величества совершенно беспочвенны. Если изменяет — сослать. Если нет — попросить прощения.
Василевс надулся, соображая. А
