Дора согласилась с этим без дальнейших вопросов, как и с Сурмениным приказом:
— Только не смей об этом ни с кем говорить. Никогда не смей рассказывать кому-то, кроме меня, то, что поведали тебе по дороге эти люди, и то, что они вообще с тобой говорили. Это тайна, которая должна остаться между нами, ясно?
Дора кивнула.
— Если бы это открылось, моя помощь бы не подействовала. Поняла?
Дора опять кивнула.
— А главное, старайся как можно быстрее забывать рассказы этих людей. Это ради тебя самой, иначе их муки скоро начнут терзать и тебя. Обещаешь?
И Дора пообещала, потому что в то время не существовало ничего, в чем бы она могла отказать Сурмене.
* * *
Сурмена забрала их, когда Доре было восемь, а Якубеку четыре. Она наверняка даже не подумала о том, чтобы они отправились к кому-то другому, это Дора знала твердо. Тогда Сурмена не была еще настолько стара, чтобы не справиться с ними, а ее большое сердце не позволило бы ей поступить иначе. Кроме того, своих детей у нее не было, и Дора до нынешнего дня уверена, что они с братом ей их заменили.
Тогда, когда они пришли к ней, в шестьдесят шестом, Сурмене едва сравнялось пятьдесят. Но было в ней что-то, что уже в то время делало ее старухой. Может, волосы, обвитые платком, который она носила вдобавок к национальному копаницкому наряду, хотя и не была никогда замужем, а может, сеть мелких морщинок, пересекающих в самых невероятных направлениях ее щеки, и особая манера держаться, за которой она пыталась спрятаться от самой себя. Она ходила скорчившись, со словно бы вдавленной грудной клеткой, да и походкой-то это назвать было трудно — скорее, нечто вроде воробьиного поскока… и все из-за той ноги, что при каждом шаге слегка подламывалась, так что казалось, будто Сурмена подпрыгивает. Она говорила, что это память о войне, когда она побежала прятаться в лес и упала до того неудачно, что даже не сумела себе помочь. Такая прославленная повсюду костоправка — и хромает, говорили потом люди. Но как бы ей удалось самой правильно дернуть свою вывихнутую ногу, дернуть и резко повернуть, чтобы сместившийся сустав встал на место? Она сделала, что могла, сжала ногу длинными прутьями и ждала — три дня и три ночи, одна в лесу, пока фронт не уйдет.
Позднее Дора несколько раз бывала свидетелем того, как Сурмена проводила такую операцию. Она вставала, расставив ноги, над раненым и в глубоком поклоне обнимала его бедро или голень, в зависимости от того, какой сустав вывихнулся, а щиколотку пациента зажимала под мышкой. Тянула изо всей силы, дергала и поворачивала ногу, больной кричал так, что Дора думала, будто он умирает, а потом внезапно успокаивался — сустав вставал на место. Однажды Дора спросила, где она этому научилась, и Сурмена как-то особенно усмехнулась давнему воспоминанию. Это было единственное, что она переняла не у своей матери, ведуньи Юстины Рухарки. Выучилась она благодаря грозенковскому могильщику и училась, можно сказать, прямо на людях. Мертвых людях. Из всех житковских ведуний могильщик выбрал именно ее, потому что жила она в доме одна, не считая младшей сестры Ирены. И как-то вечером он их ей и привез. Сурмена уже издалека услышала, как гремят в трех огромных ящиках, уложенных на тележку, кости, которые могильщик привез прямиком с кладбища и оставил в их комнате. Ему, дескать, подумалось, что на них она могла бы выучиться пониманию, как отдельные кости прилегают друг к дружке. Он вбил себе в голову, что это пригодится в их краях. Особенно когда им грозила война. Поначалу Сурмена была в ужасе. Три ящика простояли в комнате три дня. Закрытые, в том же виде, в каком сложил их могильщик, а они с Иреной спали на чердаке, чтобы не быть с костями в одном помещении. Да только могильщик приходил каждый вечер, чтобы посмотреть, как у нее продвигается дело, и на третий раз не выдержал, вскрыл ящики и сам стал вынимать выбеленные, лишь слегка измазанные глиной кости и пытаться прикладывать их одна к другой. Сначала, по словам Сурмены, она подумала, что упадет в обморок. Но потом не удержалась. Вырвала кости из неловких пальцев могильщика и принялась складывать их сама, используя все свои знания о человеческом теле. Она упорно стремилась вставлять одну кость в другую, связывала их проволокой из разрезанных ячей ограды и возилась с ними до тех пор, пока все они не совпали и у нее в комнате не очутились три красавца. Именно из-за этих троих, сказала Сурмена, она так никогда и не вышла замуж. Однако же благодаря скелетам слава о ней разнеслась еще дальше, так что вправлять кости люди к ней пошли и из Моравии, и из Словакии. Они шли к ней и после того, как стало известно, что сама она нормально ступить своей невыправленной ногой никогда уже не сможет.
Такой, согнутой и хромой, Дора помнила ее всегда. Но натуры Сурмены это все словно бы не касалось — к себе она была строга и неуступчива, никогда не чуралась никакой физической работы, даже той, которой ее недостаток мешал, и так же относилась и к другим. В том числе к ним, детям.
Сегодня Дора благодарна Сурмене за эту беспощадность, за то, что не пожалела ее тогда, не дала после той беды перевести дыхание. Сурмена вела себя так, будто ничего не случилось, и назавтра же погнала ее и на работу, и в школу. Разве что поджидала ее несколько первых дней с Якубеком на руках после занятий, чтобы сразу отвести в Бедовую, как будто догадавшись, что вокруг девочки станет кружить стая любопытных, которые не постыдятся донимать ее вопросами или — хуже того — жалеть. Это была единственная уступка: так Сурмена хотела облегчить тяжкие недели сразу после события, изменившего — резко и внезапно — всю жизнь Доры.
ДОРА ИДЕСОВА
— Слушай, эта твоя Сурмена, — обернулась к ней однажды во время обеда коллега Ленка Павликова, — ты списки-то смотрела?
Дора покачала головой. Она не знала, зачем ей это. Списки приспешников режима тревожили страну уже давно, но она не понимала, почему сейчас, спустя почти девять лет после революции, они должны были тревожить и ее.
— Не знаю, как это может быть связано с твоим исследованием… Но я заметила, что она там есть. Только имя. Парой строчек выше моего дяди, так что не обратить внимания я не могла. И решила, что тебя это может заинтересовать.
У Доры заколотилось сердце. Сурмена в списках? Господи, почему?
Охваченная смущением, она поднялась вверх на два этажа и заперлась в своем кабинете.
До этой минуты ей казалось, что она перебрала все. Что не упустила ни единого источника, ни единого материала. Что за годы, посвященные раскрытию судьбы Сурмены и в конечном счете судьбы остальных ведуний, она ничего не пропустила, ничего не проглядела.
Это стоило ей неимоверного труда. Она провела десятки часов в пыльных архивах, протопала десятки километров по белокарпатским тропам, сгибаясь под рюкзаком, где, помимо подарков для старожилов, лежал тяжелый магнитофон со змеиным клубком шнура от микрофона, в который вдобавок еще и отказывались говорить. Она провела месяцы и годы, собирая все то, что ее теперь окружает: старательно каталогизированное, сфотографированное, скопированное, рассортированное по толстым регистраторам и папкам, описанное и расставленное по стеллажам вдоль стен ее кабинета. Она каждый день входит сюда, как в храм. Благоговейно оглядывает стены, потому что вдоль них тянется несколько металлических стеллажей, где хранится все. Все, что, как она до сих пор полагала, можно было отыскать.
Но, кажется, она ошибалась…
Дора взволнованно шагала по тесному кабинету. Она отказывалась верить этому известию. Может, Ленка Павликова ошиблась? Перепутала? Как Сурмена могла попасть в списки? Наконец она села к компьютеру и на страницах городской библиотеки заказала для сегодняшней работы номер газеты Цибулки со списками [1]. Ближе к вечеру, перед уходом с работы, она их проверит.
Однако до тех пор оставалось еще несколько часов, и мысль о том, как медленно они будут тянуться, мучила ее. Она попыталась было вернуться к делам, которыми занималась утром, и хотя бы закончить начатое, но ей это не удалось. Она ошибалась, не могла сосредоточиться. В конце концов Дора осознала, что просто сидит за своим рабочим столом, сложив руки на коленях и переводя взгляд с экрана компьютера на книги и папки на стеллажах, — и только. В общем, день был полностью потерян. Она со вздохом протянула руку к книге, на корешок которой только что бездумно смотрела. Это был том в черном тканевом переплете с золотыми буквами на обложке: ЖИТКОВСКИЕ ВЕДУНЬИ. И под ними — ее имя. Первый итог многолетних усилий. Ей хотелось, чтобы после них остался какой-то след. Это — ее дипломная работа.
