— Эврибат! — вскипела царица.
Наследник насупился и смолк.
— Я не видывал скульптора посланником или ювелира посланным, — невозмутимо читал по памяти Менкаура, — но я видел медника за работой у топок его печи. Его пальцы были точно кожа крокодила, и пахнул он хуже, нежели рыбья икра.
Тут уж слегка передернуло Арсиною.
— Каждый ремесленник, работающий резцом, устает больше, чем земледелец...
— Расскажу тебе еще о строителе стен. Он постоянно болен, ибо предоставлен ветрам. Все одежды его — лохмотья, моется он лишь единожды в сутки...
Арсиною опять передернуло.
Эврибат засмеялся.
— У земледельца вечная одежда. И устает он, и спокойно ему так, как спокойно подмятому и терзаемому львом. Земледелец постоянно болеет.
— Ткач сидит взаперти, дома, подобрав ноги и не зная свежего воздуха. И, если не выработает за день достаточно, то связан, как лотос на болоте...
— Какой ужасный, тоскливый текст! — не выдержала повелительница. — И заканчивается под стать началу, да?
— Правдивый текст, государыня, — отозвался Менкаура. — И конец лучше начала. Наберитесь немного терпения — и ты, венценосная, и царевич.
Эврибат непритворно зевнул.
— У красильщика пальцы издают зловоние, как от дохлой рыбы... его рука не останавливается.
Арсиноя провела рукою по тщательно уложенным волосам, поправила и слегка повернула полый стеклянный шарик, каплю за каплей точивший финикийские ароматические бальзамы.
Настойчивые упоминания о телесной грязи покоробили бы кого угодно из чистоплотных островитян. Помешанная же на опрятности царица начинала непритворно страдать, внимая рассказу о смрадных строителях и сквернопахнущих красильщиках. Брр-р-р!
— Сандальщику совсем плохо, — неторопливо говорил Менкаура, — ибо он всегда нищенствует. Ему так же неспокойно, как спокойно кому-нибудь меж дохлых рыб...
— Кончится это когда-нибудь? — вопросила Арсиноя плачущим голосом. — Сейчас уйду, право слово!
— И я тоже! — встрепенулся Эврибат.
— Уже кончается, — ответствовал Менкаура. — ...Он жует кожу...
Арсиноя поднялась. И, точно по волшебству, дверь комнаты распахнулась, приглашая перешагнуть порог.
Менкаура обернулся.
Эврибат покосился.
В дверном проеме недвижно и безмолвно застыл царь Идоменей.
* * *
— Возвратился, милый? — спросила Арсиноя.
— Да.
Лицо Идоменея ничего не выражало, однако голос прозвучал немного странно. И это не ускользнуло от царицы.
— Урок уже завершен. Еще минутку терпения, мы отпустим Эврибата и Менкауру, а после побеседуем без помех. Продолжай, почтенный писец.
— Прачечник стирает на берегу рядом с крокодилом. Неспокойное это занятие. Говорят ему: «Ежели опоздаешь принести, избиты будут губы твои».
— Расскажу тебе еще о рыбаке, ему достается больше всех и хуже всех. Погляди, разве не трудится он посреди реки, вперемешку с крокодилами?..
— Смотри, нет должности, где не было бы начальника, кроме должности писца, ибо он сам — начальник.
— Если кто знает книги, то ему говорится: «Это для тебя хорошо!» Не так с занятиями, которые я тебе показал. Не говорят писцу: «Поработай для этого человека!»
Менкаура сделал короткую паузу и торжественно, отчетливо завершил:
— Полезен для тебя день в школе, работы в ней вечны, подобно горам.
Встал, почтительно откланялся и, предшествуемый Эврибатом, покинул залитый солнцем, расписанный изображениями бычьих голов и священных секир-лабрисов покой.
Арсиноя с безмолвным вопросом поглядела в сузившиеся глаза лавагета.
— Мой экипаж, — неторопливо и безо всяких околичностей, словно расстались венценосцы вчера вечером, сказал Идоменей, — захватили миопарону, возглавляемую ни кем иным, как великолепным, несравненным и добросердечным Гирром. Тот попросил о беседе с глазу на глаз. Теперь я спрашиваю с глазу на глаз: по какому праву ты занялась морской разведкой, что за цели преследуешь и, акула загрызи, для чего ради эти люди похитили женщину?
Царица отступила на полшага, побледнев, но постаралась овладеть собою.
Воцарилось долгое, грозное молчание.
— Изволь, дорогой... — молвила Арсиноя, вновь обретя внутреннее равновесие. — Отвечу без утайки. Вели принести вина, разговор будет весьма долог...
Ксантий, нет стыда и в любви к рабыне!..
Гораций. Перевод Я. Голосовкера
— Разумеешь ли ты, несчастная, что натворила и в чем сознаешься? — медленно, с угрозой вопросил Идоменей полутора часами позже.
— Конечно, — улыбнулась Арсиноя. — А ты, бычок, похоже, отнюдь не уразумел положения вещей. Иначе, поверь, говорил бы со мною совсем иначе: здраво, рассудительно, по-хорошему.
— Ты преступила один из трех законов, за нарушение которых полагается казнь, а вместе с ним — закон, карающий тайного рабовладельца пожизненным изгнанием, — произнес государь. — Еще наличествует недопустимое вмешательство в дела военно-морские, пособничество преступникам, укрывательство пиратов... Гарпии! — да ведь и пиратство, как таковое тоже наличествует! Женщина, понимаешь ли ты?..
— Безусловно, — сказала Арсиноя. — Но понимаешь ли ты сам, о неустрашимый и непобедимый мужчина, что я — твоя жена? Во всяком случае, числюсь ею. А ты, любимый, лишь царь-лавагет, флотоводец. Воин. Если меня уличат в названных преступлениях, острову незамедлительно потребуется новая царица, ибо прежнюю выставят вон. А сообразно тем же нерушимым уложениям, я имела бы право опять выйти замуж, но ты не волен жениться вновь. Мое изгнание значило бы конец династии. Восшествие на престол новых царей. Ибо Критом правят царица и царь — совместно. Помнишь? Не позабыл в ратных трудах и непрерывных походах по морю? Меня прогонят, а тебя — низложат. Хорош будешь...
— Тварь! — зарычал Идоменей, которому подобная точка зрения не пришла в голову сразу.
— Навредить супруге, бычок, — продолжила Арсиноя, чарующе глядя на мужа, — ты не властен по той же причине. Видишь, сколь неразумно было захватывать миопарону, тихо-мирно плывшую по собственным делам? — добавила царица с неподражаемым отсутствием логической связи. — Кстати, где злополучное суденышко сейчас?
— В гавани, — прошипел Идоменей. — Под надежным присмотром.
— Береги и лелей... А теперь слушай внимательно, ибо я намерена предложить выгоднейшую и честную сделку. Семейную сделку, — хихикнула повелительница.
Идоменей выжидательно промолчал.
— Я передаю тебе — потихоньку, разумеется, — все бразды правления: и морские, и сухопутные. Ты негласно станешь полным властелином своих подданных. Ведь, сознайся, частенько этого хочется, а? Так неудобно числиться просто лавагетом... Так неловко отчитываться передо мною в каждой денежной мелочи, просить о средствах на пропитание матросни, вооружение бойцов, правда? Принимай же все под собственное безраздельное начало. Честно признаться, мне ужас как наскучило распоряжаться и попусту расходовать золотое время!
— Объяснись! — коротко бросил царь.
— Великий Совет, разумеется, оказался бы неумолим, но вовсе незачем посвящать Элеану и ее милую стайку в задуманное. Хвала Апису, жрицы могут посещать дворец лишь испросив нашего — или моего, если ты в походе, милый! — предварительного согласия. О возможных доносчиках беспокоиться не следует: Рефий вполне способен в корне пресечь любые поползновения в этом роде... И он, кстати, на свой лад весьма заинтересован блюсти маленькие секреты госпожи.
— Презренная сука, — внушительно и беззлобно сказал Идоменей, отлично знавший целомудренную натуру супруги и понимавший, что может происходить и твориться в Кидонских чертогах, покуда славный и доблестный флот наводит порядок на просторах Внутреннего моря.
— О Апис, до чего невоспитанный народ корабельщики! — вздохнула Арсиноя.
— Объяснись вразумительно, или, клянусь потрохами каракатицы...
— И до чего несмышленый!.. Хорошо, излагаю для непонятливых. Миопарону продержат в гавани до темноты, а потом дозволят ускользнуть. Куда — неважно. Я закрываю западную сторону гинекея для всех, кроме Рефия, избранных стражников и лиц, получающих особое право доступа. Эта часть нашего маленького, уютного дома живет собственной, ото всех сокрытой жизнью. Которой, милый, мне угодно упиваться сполна. Всегда хотелось. Но теперь я получу такую возможность. Придворных приведешь к обету молчания — негоже распускать по острову дурацкие слухи — и скажешь: у царицы расстроились нервы, лекарь велел воздерживаться от излишних умственных усилий... Требуется щадящий распорядок дня, обильный отдых, тишина. И правь на здоровье целым государством — с меня довольно. Я жажду наслаждений, а не забот.
Идоменей протянул руку, не глядя, нашарил кубок, выпил большой глоток драгоценного финикийского вина, Не знавшего равных по вкусу и аромату.
