— Очень рада приветствовать желанную гостью. Но время позднее, а вы, наверняка, с ног валитесь от усталости. Посему разговаривать будем завтра, а сейчас — отдыхать, отсыпаться... Тебя, о Неэра, проводит в опочивальню ждущая за дверью служанка. Она же поможет расположиться со всеми удобствами. И ты, мой доблестный искатель... приключений, отправляйся спать.
Прелестные черты осветились новой улыбкой, и Неэра внезапно ощутила полное доверие к царице, приказавшей доставить ее сюда столь необычным образом.
Еще раз поклонившись, девушка выскользнула в коридор и уже спокойно двинулась вослед приветливой молодой служанке.
Рефий незаметно крался сзади, удостоверяясь, что все в порядке.
Расенна ухмыльнулся, вешая на шею довольно массивную золотую цепь с изумрудным медальоном — награду за успех.
— Стоило бы, конечно, выругать, а не пожаловать, — сказала Арсиноя. — С твоим-то опытом попасться второй раз подряд!
— Не сочти за дерзость, госпожа, но царя спас только изображенный на парусе венец. Да еще присутствие этого смуглого молодчика, от которого проку ни на драхму, а вреда — на десять египетских дебенов. Я мог бы уничтожить пентеконтеру в считанные минуты. Царю посчастливилось.
— И мне тоже, — вздохнула Арсиноя. — Видишь ли, в итоге все повернулось к лучшему. Честность, как говорится, — наилучшая политика. Ступай, друг мой...
* * *
— Что ж, госпожа, — загадочно и немного печально улыбнулась Неэра, — деваться, похоже, некуда...
Их разговор наедине оказался удивительно краток. Настолько, что Арсиноя насторожилась.
— А не слишком ли ты легко уступаешь, девочка? — полюбопытствовала царица, еле заметно прищурившись. — Ведь я отнюдь не обещаю отпустить тебя на родину в обозримом будущем!
— Могло повернуться гораздо хуже, — сказала Неэра. — Я могла очутиться в лапах у настоящих работорговцев — брр-р!.. Обитать в грязном финикийском или, того страшнее, вавилонском блудилище. Ты же сулишь роскошную, беззаботную жизнь и свою любовь. Разреши только отправить отцу весточку, дабы он знал, что дочь — в довольстве и полной безопасности. О Крите, — торопливо прибавила Неэра, — не будет, разумеется, упомянуто ни единым словом.
— Вне всякого сомнения, разрешу. Но чересчур быстро и охотно, повторяю, ты сдаешься, телочка. С чего бы?...
— Я не дура, — промолвила девушка, и Арсиноя рассмеялась, припомнив не столь давнюю беседу с этруском.
— Это, действительно, так! — с обидой воскликнула Неэра.
— Верю, верю! Я смеюсь не над тобою, а над собственными раздумьями! Продолжай, пожалуйста.
— Предлагается выбор: беспечальное житье и... благосклонность великой и прекрасной государыни, или... насколько понимаю...
— Или, — подхватила Арсиноя. — Ибо дело сие должно храниться в тайне.
— Как видишь, госпожа, колебаться в подобном положении пристало бы лишь отпетой и набитой дуре. Тем паче, — прибавила Неэра, взмахивая длинными ресницами, — что ты поистине великолепна телом и обильна разумом...
Собеседницы поднялись и шагнули навстречу друг другу одновременно.
Когда сладостный, долгий поцелуй прервался и объятия разжались, молодая царевна тихо сказала, не подымая век:
— Есть лишь одно препятствие к близости, госпожа.
— Сини. Теперь — Сини. Конечно, когда мы вдвоем; на людях положено обращаться в соответствии с этикетом. Какое же?..
— Я — девственница, — улыбнулась Неэра.
Арсиноя даже рот приоткрыла от изумления.
— И, — произнесла, опомнившись, — и... Будучи невинна, ты рассуждаешь о предстоящем столь спокойно и здраво?
— Я родилась не вчера, — ответила Неэра. — Не единожды и не дважды ходила купаться в море вместе с подругами, знаю, как волнуют и радуют прикосновения девичьих рук, ведаю трепет объятий. И болтала с женщинами не только о пряже и домашнем хозяйстве...
Царица медленно отступила и уселась в кресле посреди комнаты.
— Что же ты предложишь? — спросила она после затянувшегося безмолвия.
— Пожалуй, то же самое, что предложила бы и ты.
— Скажи.
— Дозволь провести ночь во власти опытного и заботливого мужчины. После этого я всецело и безраздельно предамся тебе.
— Отлично, — просияла Арсиноя. — Придется подобрать хорошего человека...
— Подбирать незачем. Увезший меня моряк...
— Вот как? — насторожилась Арсиноя. — Уж не влюбилась ли ты, часом, дитя мое?
Обращение прозвучало немного странно в устах женщины, бывшей лет на семь старше юной собеседницы, но царевна почла за благо не улыбаться. Да и опытом критская владычица превосходила, по-видимому, неизмеримо.
— О нет, — сказала Неэра. — Просто он — единственный, с кем я более или менее знакома. Он опекал меня в пути, выказал изрядную учтивость и любезность. Наверное, и на ложе будет достаточно добр.
Повелительница прищурилась и вновь рассмеялась:
— А знаешь имя похитителя, Неэра? Любезного и учтивого налетчика?
— Он предпочел на называться.
— Слыхала об этруске Расенне?
— Кто не слыхал? Сказывали корабельщики, Расенна погиб — то ли в морском бою, то ли в плену...
— В плен этруск и правда угодил, да только не погиб. Твой обаятельный спутник и есть Расенна. Собственной злодейской персоной, телочка.
Неэра вздрогнула:
— Как?!.
— Ра-сен-на! — веселилась Арсиноя. — Бич островов и побережий. Гроза морского люда. Кумир гребцов и надежда рабов. Архипират. И твой добрый знакомый! Понимаешь, крошка?
— Н-не совсем... Ты, Сини... и Расенна!
— Разбойник очутился в моих руках. И выказал здравомыслие, не уступающее твоему собственному. Теперь этруск состоит на тайной службе, выполняет весьма и весьма деликатные поручения, с которыми никто иной попросту не справился бы. Уяснила?
— Что ж, — помолчав, ответила Неэра. — Тем любопытнее провести с ним первую ночь... Ты не ревнуешь, госп... Сини?
— В этом дворце, — медленно и с расстановкой сказала Арсиноя, — слово «ревность» неведомо никому. Советую и тебе начисто вычеркнуть его из повседневной речи. Еще лучше — забыть вовсе. Ибо так и удобнее, и легче, и, если угодно, слаще... Но завтра ночью этруску надлежит покинуть остров... Загвоздка, право! Не помиришься с кем-нибудь иным?
— Расенна вполне может управиться до полуночи, — хихикнула Неэра, — а затем плыть куда глаза глядят.
Царевна оживилась, щеки ее порозовели, глаза сверкали отнюдь не застенчивым девическим блеском.
— Будь по-твоему, — согласилась Арсиноя. — Умница моя ненаглядная!
Неэра рассказала прекрасной критянке правду, но, разумеется, не всю правду.
Отнюдь не всю.
* * *
Царевна росла и развивалась далеко не столь быстро, сколь Арсиноя, однако к шестнадцати годам зовы плоти сделались неодолимыми.
Радость, которую способно доставлять собственное тело, девочка обнаружила гораздо раньше, и, еще не вполне сознавая, что творит и воображает, уже пускала пальцы и ладони разгуливать меж ног, блуждать по соскам, животу, бедрам. Чутье подсказывало: занятие сие следует хранить в секрете. Лет с двенадцати она ласкала себя перед сном, покуда, совершенно обессиленная, не оказывалась в объятиях Морфея.
Девственность, сохраненную до восемнадцати, можно было полагать маленьким чудом. Неэра осталась целомудренна вовсе не от излишней застенчивости.
И совсем не потому, что, хотя девиц, до времени развязавших поясок, особо не бранили, добрачные связи уже в предгомеровскую эпоху почитались нежелательными.
Особенно, если речь заходила о царских дочках.
Нет, нет и нет!
Когда царевне сравнялось шестнадцать, в ее укромной, тихой спальне стали то и ночь появляться молодые рабы, призванные в гости повелительным шепотом. Юнцы повиновались опасливо, но беспрекословно, ибо Неэра была поистине прелестна.
После первых торопливых поцелуев красотка увлекала намеченного любовника на ложе, распахивала тунику выше пояса и дозволяла дразнить напрягшиеся, жаждущие соски — теребить, вытягивать, стискивать, легонько покусывать. Невзирая на природную склонность к неудержимому блуду, Неэра была достаточно скромна, и заставляла рабов отворачиваться, покуда сбрасывала одежды полностью.
Затем она, дрожа и пылая, хватала юношеское запястье, прижимала шершавые от ежедневной работы пальцы к собственному нежному телу, заставляла их копошиться и плясать между широко раздвинутых ног. Бивни, как правило, возносились молниеносно, в полном, грозном объеме: тугие, чуть изогнутые, готовые к бою и победе.
Но вот незадача — всякий раз, пытаясь пронзить царевну и сплясать на ней упоительный танец, рабы терпели крах. Либо таран ударял под неправильным углом, либо — того позорней и огорчительней — тыкался мимо врат, либо — и произнести совестно — приходил в боевую неспособность. Лишь только живот прижимался к животу и младые чресла соприкасались с восхитительной шелковистой ложбинкой, что-нибудь, а мешало успешному соитию.
