– Что ж за дело, говори.
– Благодарю, благодарю вас, герцогиня, за неизреченную милость вашу. Скорее всего, вам неизвестно, что по поручению покойной императрицы Екатерины мне довелось отбирать в Бреслау верховых лошадей.
– Слыхала, обер-гофмейстер сказывал.
– Из этих лошадей на свои скромные средства я сумел приобрести одну, но лучшую – арабскую, серой в яблоках масти. Я не решаюсь произнести мою просьбу, но если бы вы, ваше высочество, не оскорбились моей смелостью, я хотел бы передать этого жеребца на вашу конюшню. Он хорошо выезжен и не может доставлять всаднику никакого беспокойства.
– Коня? Мне?
– О, не гневайтесь, государыня, ради бога, не гневайтесь! Эта лошадь была приобретена с мыслью о вас. Если вы откажете в моей смиренной просьбе, я буду самым несчастливым человеком.
– Да ведь конь, как его дешево ни купи, все больших денег стоит. Как же это ты так – ни с того ни с сего. Чай, самому деньги надобны, лишних-то нет?
– Ваше высочество, деньги нужны каждому и всегда, но есть вещи, которые нельзя пересчитать на деньги. Если бы этот конь доставил вам хоть маленькую радость, я чувствовал бы себя таким же богатым, как индийский раджа или китайский император. Мне были бы безразличны все богатства мира. Я умоляю вас, ваше высочество, подойти к окну – вы сами оцените это благородное животное: мой слуга стоит с ним во въездной аллее.
– Это такой-то красавец!
– Я счастлив, что угадал вкус вашего высочества.
– Да только надо бы с Петром Михайлычем поговорить, как он…
– Ваше высочество, я осмеливаюсь на дерзость, но молю вас решать без чьих-либо советов. Разве вы не государыня, разве это не ваше право принимать или отвергать дары. Любовь ваших преданных слуг обращена к вам, к чему же ее взвешивать на весах ваших придворных. Обер-гофмейстер существует только для того, чтобы повиноваться, как и мы все, вашей воле и выполнять ваши приказания. Я молю о благосклонности, ваше высочество.
– И то верно, моя воля. Благодарствуй, герр Бирон. Ничего не скажешь, утешил ты меня своим подарком. Жалую тебя к руке.
– Я не верю своему счастью! О, будьте благополучны и счастливы, ваше высочество, на радость всех ваших верноподданных. Виват, герцогиня Курляндская, виват!
Но ведь ложь Федоса одной его смертью исчерпана быть не могла. Она продолжала свое существование – только плоды ее пожинал теперь один Меншиков. Третий их союзник – граф Петр Андреевич Толстой – тоже кончит свои дни в «жестокой» ссылке, в Соловках. При его восьмидесяти с лишним годах нет нужды прибегать к таким мерам, как с Федосом. «Светлейший» сведет счеты со всеми своими недругами. Не забудет и семейство Бестужевых-Рюминых. Если и не справится с ними так, как бы хотелось, избавится по крайней мере от младших – ушлет Михаила и Алексея Петровичей российскими резидентами. Пусть разваливаются да порастают лебедой московские их дворы, благо недосуг им было по-настоящему обосноваться в Петербурге. Тут все тебе разом: и почет, и ссылка.
И вот затихает строительство красавицы Александро-Невской лавры, которой так увлеченно занимался Федос: его резиденция, его государство. Исчезают былые средства, которые он умел для лавры находить, – даром что Петр церковных и монастырских строек не жаловал никогда. Уходят архитекторы, когда-то увлеченные Федосовыми планами. Стихает шум типографских станков. Зато небывало расцветают и раньше поражавшие современников резиденции Меншикова. В Москве – у Мясницких ворот и у Старого Ваганькова. В Петербурге – на Васильевском острове. В Ораниенбауме – под Петербургом. В Раненбурге – на Рязанщине. Подгоняет ли «светлейшего» их общая ложь, и, видя в ней всего лишь болотную кочку, готовую каждую минуту уйти в трясину, он торопится осуществить давние мечты? Или обращается к архитектуре как к привычному способу оставить след по себе и утвердиться в глазах тех, кто окружает его сегодня?
Эрнст Иоганн Бирон.
…Письмо: «Батюшка, о разлучении твоем с нами сокрушаемся и недоумеваем: нет ли от досаждения нашего, твоего на нас гневу. Дашка и Варька». Ответ: «Дарья Михайловна и Варвара Михайловна, здравствуйте на лета многа. Челом бью за ваше жалованье, что жалуете пишете о своем здравии. За сим Александр Меншиков».
Время – последние годы XVII века. Корреспондентки – дочери стольника Михайлы Арсеньева, с раннего детства определенные в подруги к сестре Петра I, царевне Наталье Алексеевне. Адресат – «Алексашка» Меншиков. Пока еще только денщик, но и постоянный спутник Петра. Приближенный, выделенный среди других, но все равно безродный и даже не овладевший толком грамотой. Краткость его ответа не от пренебрежения к девушкам – от трудностей, которые представляет для него правописание, тем более с принятыми в те годы оборотами обязательной вежливости.
Историки так и не узнают ничего достоверного о его происхождении, родителях, детстве. По-видимому, единственное точное указание – прошение клира церкви села Семеновского под Москвой, что похоронены-де близ храма родители «светлейшего» и сестра Екатерина, да вот денег никаких на помин не дается и могилы пришли в полное запустение. Меншиков меньше всего склонен вспоминать прошлое. Родители могли быть родом из Семеновского, могли перебраться туда по приказу сына – какая разница, лишь бы не мешались при дворе.
Как ни родилась их дружба с денщиком, но тянется она у сестер Арсеньевых годами. «Девицы», как станут их называть между собой Петр и Меншиков, пишут письма, ждут встреч, просят разрешения приехать повидаться то в Нарву, то в Воронеж, то в едва успевший родиться Петербург. И приезжают – иногда с царевной Натальей, чаще одни. Не могут приехать, не получают милостивого разрешения, шлют подарки – штаны, камзолы, голландского полотна рубашки, «галздуки». Только Александр Данилыч чего пожелал, только бы пришлись ему по душе посылки.
Подходит к концу лагерная жизнь, и Петр первый поддерживает Меншикова в неслыханном по тем временам решении – поселить девушек в своем московском доме вместе с собственными сестрами. Это у них найдет пристанище и Катерина Трубачева – будущая Екатерина I. Письма к Петру теперь пойдут с целой литанией женских имен: «Анна худенькая» – меншиковская сестра, «Катерина сама-третья» – будущая императрица с будущими цесаревнами Анной и Елизаветой, по-прежнему «Варька» и «Дашка».
Собирается навести порядок в своих семейных делах Петр, приказывает сделать то же и Меншикову. Пусть обвенчается, и, конечно, с Дарьей, редкой красавицей, скорой на слезы, не слишком бойкой, не слишком крепкой здоровьем. Варвара – маленькая, сутулая, зато редкой образованности, ума, железной воли – все равно остается в доме теперь уже супругов Меншиковых. Варвара умеет хранить верность (Меншикову? своим несостоявшимся надеждам?) и останется незамужней. У нее свое честолюбие, полностью растворившееся в успехах меншиковской семьи. Это Дарья будет всего опасаться, ото всего отговаривать, от каждого огорчения пускаться в слезы. Зато рука Варвары во всем поддержит, направит, заставит, не задумываясь, идти вперед и вперед. О чем только не грезит она для «светлейшего», своего «светлейшего»!
Тщеславие Меншикова… Нет, ему давно мало его исключительного положения при дворе. Вчерашнему безродному нужна собственная корона, наследственный престол. Пусть не русский, хотя бы герцогский курляндский. В этой борьбе испытанный ход – правильно решенные браки дочерей, и старшая, Мария, уже десяти лет оказывается невестой сына старосты Бобруйского Петра Сапеги. Марии едва исполнилось пятнадцать, и только что вступившая благодаря Меншикову на престол Екатерина I присутствует на ее обручении, которое торжественно совершает Феофан Прокопович.
Только теперь Меншиков не спешит со свадьбой. При его нынешней вообще неограниченной власти он сумеет использовать дочь для приобретения куда более выгодного и могущественного союзника. И в завещании Екатерины – почему Меншиков так настаивает на его скорейшем составлении? – появляется куда какая знаменательная оговорка: сын казненного царевича Алексея должен (да-да, именно должен!) жениться на одной из меншиковских дочерей. В какое же сравнение может идти какой-то Сапега, пусть даже и полюбившийся Марии, как толкуют о том современники, с будущим императором российским. Шестого мая 1727 года императрица умирает – и снова современники вмешиваются со своими домыслами, будто не пошли ей впрок присланные «светлейшим» французские конфеты, – 25 мая тот же Феофан Прокопович благословляет обручение Марии Меншиковой с Петром II.
Полное торжество? Да, но только на три месяца. Можно легко справиться с мальчишкой-императором, совсем непросто углядеть за ходом всех придворных интриг. Меншиков слишком привык к поддержке Петра, слишком быстро успокаивается на достигнутом. Как мог он, один из самых тонких и опытных царедворцев, забыть о зыбкости любых союзов, любого соотношения сил, если ставкой становится полнота самодержавной власти. Впрочем, любой власти. Очередной розыгрыш у трона, и 7 сентября того же 1727 года Меншиков под арестом. Дальше ссылка с семьей в Раненбург «до окончания следствия».
