– И не езди, не езди, голубонька. Вон они как за Курляндию-то дерутся промеж собой, как бы беды какой тебе не сделали. Тут бедней, да спокойней. Господин Иоанн кавалер учтивый, обходительный, пылинки с тебя сдувать готовый, глядишь, и не так скушно тебе, как прежде. Хоть повеселишься напоследях: много ли твоего бабьего веку осталося. Распорядиться им по-умному надо.
– Одного я, мамка, в толк не возьму, с чего это сестрица Прасковья с Дарьей Имеретинской дружбу завела.
– Наша-то Прасковья Иоанновна?
– Она и есть. Все к Дарье, сказывают, ездит, у нее гостит – Дарья-то сама гостевать не охотница, а гостям рада. Катерина наша у нее сколько лет, только что домовницей не заделалась.
– Так, поди, не одна? С князем Борисом?
– Ой, все ты, мамка, знаешь, до всего тебе дело! Наживешь ты себе беды, вездесущая, всезнающая!
– А кто для тебя, голубонька, правду вызнает, кроме Василисы, кто лжу раскроет, за тебя, как за детище рожоное, вступится? Невелика птица Василиса, а глядишь, дороже павлина заморского. Тебе-то, чтобы жить, много знать надо, ой как много. Иным знанием человека к себе крепче золота привяжешь, крепче железа прикуешь.
– Знаю, мамка, знаю. Не серчай, пошутила я. Мне без тебя взаправду как без рук.
Расторгнутая царская помолвка, отвергнутая невеста – только начало. После конфискации всего движимого и недвижимого имущества Меншикова с семьей ждала «жестокая ссылка» в Сибирь. Но Верховный Тайный совет не забыл и Варвары Арсеньевой. Ее указано было постричь в Горском девичьем монастыре на Белоозере под именем Варсонофии безвестно – без упоминания в монастырских документах, содержать в келье безысходно под присмотром четырех специально выделенных монахинь и, главное, следить «чтоб писем она не писала». Почем знать, не ее ли усилиями в Москве в марте 1728 года, за несколько дней до вынесения приговора Меншикову, появилось у Спасских ворот Кремля «подметное» письмо в пользу «светлейшего».
Под неусыпным караулом двадцати отставных солдат Преображенского полка всю меншиковскую семью везут в ссылку. У охранников есть четкое предписание: «Ехать из Раненбурга водою до Казани и до Соли Камской, а оттуда до Тобольска; сдать Меншикова с семейством губернатору, а ему отправить их с добрым офицером в Березов. Как в дороге, так и в Березове иметь крепкое смотрение, чтоб ни он никуда и ни к нему никакой пересылки и никаких писем ни с кем не имел». На тех же условиях и той же дорогой проезжали десятки и тысячи людей, только тогда под «пунктами» предписания стояло иное имя – всесильного и беспощадного Меншикова.
На восьмой версте от Раненбурга первая непредвиденная остановка – обыск для проверки: не осталось ли у ссыльных каких лишних вещей по сравнению с первоначально разрешенным самим Верховным Тайным советом списком. Лишние вещи действительно оказываются и тут же отбираются. У самого Меншикова – изношенный шлафрок на беличьем меху, чулки костровые ношеные, чулки замшевые и две пары нитяных, три гребня черепаховых и кошелек с пятьюдесятью копейками. Хватит бывшему «светлейшему» того, что на нем, трех подушек и одной простыни. У княжон обыск обнаружил коробочки для рукоделья с лентами, лоскутками, позументами и шелком. В наказание Меншиковы должны ехать теперь каждый в единственной одежде, которая так и прослужит им бессменно до конца ссылки, каким бы ни оказался этот конец.
Яркая россыпь цветов в картине В. И. Сурикова – она нужна художнику для создания шекспировской, по выражению М. В. Нестерова, драмы, внутреннего трагизма происходящего, но она не имеет ничего общего с тем, как выглядела на самом деле ссыльная семья. На «светлейшем» черный суконный ношеный кафтан, потертая бархатная шапка, зеленый шлафрок на беличьем меху и пара красных суконных рукавиц. На младшей дочери зеленая тафтяная юбка, белый тафтяной подшлафрок и такая же зеленая тафтяная шуба, на бывшей царской невесте Марии – черный тафтяной кафтан поверх зеленой тафтяной юбки с белым корсажем и одинаковая с сестрой зеленая шуба. Так и едут они – первым Меншиков с ослепшей от слез женой в рогожной кибитке, дальше четырнадцатилетний сын в телеге, последними, тоже на телеге, две дочери.
Еще одна непредвиденная задержка – в Услоне, в нескольких верстах от Казани, чтобы похоронить скончавшуюся Дарью Михайловну. Никто не будет помогать Меншикову рыть могилу – пусть справляется сам вместе с сыном. Вот если бы на месте Дарьи в эти минуты оказалась «проклятая горбунья». Она нашла бы в себе силы выдержать дорогу, уговорить Меншикова, прикрикнуть на заливающихся слезами сестер. Эта все могла, на все была способна. И только тоска по меншиковской семье, сознание собственного одиночества и бессилия сведут ее вскоре в могилу.
Наконец 15 июля 1728 года Тобольск и почти сразу путь на Березов – губернатор не хочет брать на себя ответственности за столь важного и опасного государственного преступника, пусть он и обязан своим местом именно Меншикову. Раз Березов – значит, Березов, испытанное место ссылки самых опасных для престола лиц. Берег реки Сосьвы неподалеку от ее впадения в Обь. Леса. Гнилые болота. Летом тридцатиградусная жара, зимой сорокаградусные морозы, так что, по свидетельству современников, трескаются деревья, а скотина не выживает больше года.
Для житья Меншиковым назначается только что отстроенный (не распоряжением ли «светлейшего»?) острог. Отсюда единственный выход – в церковь, которую, вспомнив уроки на голландских верфях, рубит вместе с плотниками Меншиков. В бесконечные, ничем не наполненные дни он заставляет детей читать вслух Священное Писание, но и диктует «значительнейшие события» своей жизни. Диктует, потому что с грамотой «светлейший» до конца своих дней остается не в ладах. Только как совместить эту легенду со строжайшим запретом предоставлять сосланным письменные принадлежности, позволять что бы то ни было писать. Да и времени у Меншикова для надежды на изменение условий остается слишком мало.
В ноябре 1729 года «светлейшего» не стало. Невысокий, щуплый, он совсем «усох» за прошедшие месяцы. От былой юркости не осталось и следа. Детям дается послабление – их переводят из острога в крохотный рубленый дом, но по-прежнему под крепчайшим надзором и караулом: никаких встреч с посторонними, разговоров, писем. Ничем не пополнилось и их скудное хозяйство. Те же, как и при отце, котел с крышкою, три кастрюльки, дюжина оловянных блюд, дюжина тарелок, три железных треноги и ни одного ножа, ни одной вилки, ни одной ложки.
Нет, в Петербурге о них вспоминали. Петр II за десять дней до своей смерти, в преддверии свадьбы с другой «государыней-невестой» Екатериной Долгорукой, предписывает вернуть младших Меншиковых из Сибири, позволив им жить в одной из деревень у родственников. Но кто бы стал считаться с желаниями мальчишки-императора, к тому же на ложе смерти! Долгорукие, несмотря на его болезнь, надеялись любой ценой удержаться у престола, если не на престоле. В этих условиях появление даже где-то на горизонте меншиковских наследников было им совершенно ни к чему.
Тот же указ повторит новая императрица Анна Иоанновна в июле 1730 года. Больше того, она вернет Меншиковых-младших в столицу. Подобное решение будет подсказано дипломатическим расчетом. Но воспользоваться «милостью» смогут только сын и младшая дочь – Мария умерла 29 декабря 1729 года. Оказавшиеся в столице племянники тетки своей Варвары увидеть так и не смогли. О ней Анна Иоанновна не сочла нужным ни позаботиться, ни даже осведомиться – уж очень опасной славой пользовалась «проклятая горбунья». И только Елизавета Петровна в первом же устном своем указе, едва взойдя на престол, предпишет разыскать, освободить и привести во дворец Варвару Арсеньеву Но этот приказ касался той, которой уже больше десяти лет не было в живых.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Итак, русские сделали свой выбор – на престоле герцогиня Анна Курляндская.
– По меньшей мере неожиданный вариант.
– Но в конечном счете достаточно обоснованный.
– Вы находите? Эта малообразованная, неловкая, молчаливая женщина, не видевшая по-настоящему двора и проведшая девятнадцать лет в курляндской ссылке?
– Не будем говорить о достоинствах и недостатках бывшей герцогини. Попробуем стать на точку зрения русских. Со смертью Петра II на их горизонте не осталось ни одного наследника мужского пола. Женщины, одни женщины! Престарелые, стареющие или вовсе совсем молодые. В отношении каждой из них имели значение только их связи, но никак не личные качества. Первая супруга Петра I – монахиня, бабка умершего Петра II, слишком давно оторванная от светской жизни, слишком скомпрометированная в глазах двора. Тому, как поступал с нею Петр, можно было удивляться, возмущаться, но это не рождало симпатий к жертве царского самодурства. Царица Евдокия так давно перестала существовать для истории, что ни одна придворная группа не выступила бы за нее.
