— Будешь хранить как талисман? — с улыбкой спросил Агалиев.
— Я запомнил, как сказал когда-то Кайгысыз: «Память учит». Вот и буду хранить. Не отказываюсь учиться до гробовой доски.
— И сколько у тебя таких учебников?
— Накапливается понемногу… Ты помнишь ночь, когда вы ко мне пришли спасаться, ты и Кайгысыз? Это было двадцать первого июня. В эту ночь Полторацкий писал свое предсмертное письмо. Оно потом ходило в списках.
Абдыразак вытащил из той же торбочки листок, исписанный чернильным карандашом, как видно под копирку.
— Не читай, не надо, — тихо сказал Мурад. — Это письмо я выучил наизусть. Оно меня сделало коммунистом. А ты, я вижу, тоже пересматриваешь свои позиции. Что-то не слышу ничего о пророке под покрывалом…
— Кое-что пересмотрел. А главным образом насмотрелся. На белых! И теперь не хочу оставаться в стороне. Я слышал, что формируется новый Горисполком, а введут в него старых чиновников. Если так — вы совершите большую ошибку. Людям прошлого нет дела до народа. Чего можно от них ждать? Произвола, лихоимства, обмана… Нужны другие люди! Люди с совестью, воспитанные по-большевистски!
— Ого! Ты далеко шагнул! — Агалиев пристально посмотрел на Абдыразака. — А знаешь ли ты, затворник, таких людей?
— Ты еще сомневаешься?
— А почему бы и нет?
— Есть такой человек. Его знают и помнят все честные мусульмане, не только я.
— Назови.
— Кайгысыз Атабаев.
* * *
Когда спустя несколько дней солдата-политотдельца Кайгысыза Атабаева, действительно назначили на высокий пост заместителя председателя Мервского исполкома, Мураду Агалиеву казалось, что он уже давно слышал об этом…
Уходя, белые разрушили железную дорогу. Наступление Красной Армии на Теджен затянулось. Но крепкий кулак вобьет в землю и шерстяной кол, и белогвардейцы не смогли задержаться ни в Теджене, ни в Каахка.
Тяжело приходилось в ту пору народу. Позади неурожай семнадцатого года, много месяцев тянется гражданская война, царит голод и разруха. Бязи, которую ткали в Ташаузской и Хивинской стороне, не хватало, даже чтобы прикрыть грешные места на исхудалых телах…
Когда терпит бедствия народ — бедствует и армия. От Чарджоу до Байрам-Али бойцы дрожали над каждой каплей воды, а одежда их не была похожа на ту, какая видела мыло и воду. Грязные, задубевшие от пота, латка на латке — гимнастерки, худые сапоги, в солдатских котелках не увидишь звездочки жира. Удивительно, что эти черные от солнца, тощие от голода люди не только сражались, но побеждали свирепого, хорошо вооруженного врага. Как говорит Махтум-Кули: «Если у мужчины есть сердце, для него нет преград». Преодолевать все пределы, побеждать все препятствия бойцам помогала ясная цель.
Исход гражданской войны зависел от помощи народа. Потому-то командование Красной Армии оставило для руководства Мервским уездом самых энергичных и способных людей.
Сейчас для фронта важнее всего продовольствие, а прежде чем сбросить врага в Каспий, красноармейцам надо пройти много бескрайних и безводных пустынь. Армии нужны верблюды и кони. Заводов, которые подобно пиалам и. чайникам, выпускали бы верблюдов и коней, не существовало. Живность надо было собирать в кочевых аулах. Председатель уездного комитета Алесковский — опытный партийный работник, хорошо знал рабочих, но аула Алесковский не знал. А предстояло сплотить силы деревни и города, довести до сознания самого отсталого крестьянина идеи партии. Новое растет на развалинах старого. Иначе говоря, нужно было вытравить в умах ячменную полову и вырастить на ее месте золотую пшеницу. Это и должен был сделать уездный исполком.
Алесковский был под стать своему заместителю Атабаеву, — плечистый, высокий, только волосы его не блестели, как вороново крыло, а уже отливали серебром. В народе его звали «белоголовым». Он всегда был готов ринуться в любое дело и довести его до конца, но когда речь заходила о деревне — сникал. Однажды он сказал Атабаеву:
— Наш город по сравнению с уездом — стебель, на котором висит дыня. Если сравнить, что я знаю о деревне и обо всем уезде, с тем, что знаешь ты, окажется, что знание мое уступает твоему… Поэтому помни: я опираюсь на твой опыт, на твои знания. Со мной и без меня действуй смело и решительно. — Он помолчал, а потом без всякой восточной цветистости, очень по-русски добавил: — А если что не так, наломаешь дров, то вместе будем ответ держать.
Прежний опыт Атабаеза, когда он работал в продовольственных комитетах, быстро оценили в исполкоме. Он не успел и оглянуться, как на его плечи легло снабжение армии продовольствием. В этом деле без помощи деревни не обойтись, и стало ясно, что пришла пора создавать сельсоветы. Выборы не всегда проходили гладко. Племенные и родовые распри в эти годы достигли предела. Даже при выборах арчина[1] шли отчаянные споры и междоусобицы, а когда доходило дело до сельских советов, местные баи и главы родов и вовсе сшибались лбами. Каждому хотелось поставить на высокий пост своего человека. Народ безмолвствовал. В деревнях не знали разницы между арчином и советом, партийных ячеек еще не было, и сами арчины, которые к тому же были и главами родов, старались назначать председателем.
Кое-где выборы проходили бурно, кое-где стоило только сказать: «Ай, сам Кайгысыз Атабай предложил нам председателя!» — и люди успокаивались, будто на них брызнули свежей водой.
В Конгуре выборы срывались дважды. Атабаев считал, что поговорка — «если спорит Конгур, да поможет тебе аллах» — придумана не зря. В третий раз на выборы в Конгур отправились Алесковский, Атабаев и один из городских рабочих.
Конгурцы собрались на сельской площади и уселись, будто пришли на празднество. В живописном беспорядке сборища опытный глаз Атабаева уловил, что сход разделился на две группы. Не широкий, но достаточно заметный просвет делил толпу пополам. Догадаться об этом можно было еще и потому, как расположились закутанные до глаз, похожие на сахарные головы, фигуры женщин. Они устроились поодаль от мужчин, с двух противоположных сторон. Баи и главы родов согнали на площадь даже молодых женщин и девушек. И весь этот народ пришел не для того, чтобы ратовать за свои права, а только, чтобы его пересчитали, как пересчитывают головы в стаде. Атабаев понимал, что каждый род хочет сделать председателем своего человека. Оценил положение и Алесковский.
— Ты будешь вести собрание, — сказал он Атабаеву.
— С условием, что не будете мне мешать.
Как принято, на площадь вынесли стол, покрытый кумачом, и несколько стульев. Атабаев подошел к собравшемся и крикнул:
— А ну, люди, собирайтесь вместе!
Никто не шевельнулся.
— Плохо дело, — шепнул Алесковский.
— А что бы нам тут делать, если бы было хорошо?
— Может, пока мы еще не растеряли свой авторитет, уедем обратно, хорошенько подготовимся, а уж потом проведем выборы?
— Недокошенное сено гниет под снегом.
— Ну, смотри…
Атабаев повернулся направо и спросил:
— Кто у вас тут за главного?
— Я! — отозвался налитый, как клоп, кровью толстяк с редкой черной бороденкой.
Он проворно вскочил, но даже стоявшим вдалеке было слышно, что он задыхается под тяжестью своего веса.
— Если так, иди сюда!
Толстяк подошел неторопливо и остановился перед Атабаевым.
— Как тебя зовут?
— Алламурад.
Чувствовалось, что он напуган видом трех здоровенных горожан, и его голос прозвучал слабо.
— Так вот, Алламурад, тебе подчиняется твой род или у вас есть другой старейшина?
Почуяв в вопросе какой-то подвох, Алламурад засуетился.
— Как сказать? Род наш очень дружный, есть у нас и старейшина — Омар-ага.
— Ну-ка, позови его.
К Атабаеву подошел старичок с запавшими черными глазками, глубокие морщины испещрили его маленькое личико. Он поздоровался с приезжими и стал рядом с Алламурадом.
Повернувшись к другой группе, Атабаев спросил:
— А у вас кто предводитель?
Крепкий седой человек с крупным носом, в тельпеке, надетом чуть набекрень, быстро поднялся на ноги и по Знаку Атабаева подошел к нему.
— Как зовут?
— Мое имя — Нарли.
— Сам отвечаешь за своих или еще кого позовешь?
— Что за нелепый вопрос? — удивился старик.
По тому, как он раскачивался с носков на пятки, смотрел в упор на Атабаева, было видно, что он очень самоуверен и думает, что наглость поможет ему запугать противников. Вспыльчивый Атабаев чуть было не крикнул: «убирайся вон!» Однако сдержался и, прикинувшись удивленным, пошутил:
— Что за разговор, Нарли? Может, я тебе что-нибудь должен?
Понимая, что приезжих не возьмешь на испуг, Нарли стал оправдываться:
— Это у меня привычка такая. Сам не замечаю. Срываюсь, как кобель с веревки.
