ясноликий!.. — уклончиво сказал Чандра. Он не говорил правду, не хотел огорчать царевича. А потом позабыл про это, начал слушать священные гимны, которые плыли над землей, раздвигая теперь уже густые сумерки. Казалось, нет им преграды, все расталкивали, базарный гул, что висел над торговыми лавками, как бы сделался частью их, и уж нельзя было отделить одно от другого.
Они, эти гимны, задевали за сердце Чандру, он трепетал от страха, когда слышал про муки грешников, попавших в Преисподнюю, и, наоборот, на душе у него светлело, когда слуха касались слова, воспевающие подвиги благочестивого Индры. Он, выпив божественную сому, начал быстро расти и, в конце концов, оторвал небо от земли. И уж совсем делалось легко и освобожденно, когда Чандра слышал о Вишну. Хитрому и находчивому Вишну потребовалось лишь три шага, чтобы достичь края земли… В душе у Чандры все перемешалось: там и радость, и страх перед потусторонними силами, которые не всегда справедливы к маленькому человеку. В этом смешении не было ничего особенного для Чандры, в нем все рядом, в душе: от легкого трепетания перед сильными мира сего до, хотя и мысленного, неприятия самого могущественного на земле, от радости до горького разочарования. Он не умел найти грань между ними, так легко они подменивались.
Чандра был независимым человеком, и в любое время мог уйти из дворца. Это право дал ему царь Суддходана еще в те дни, когда тот был молод и темноволос. Тогда шла война с северными племенами, и не сказать, чтоб удачно она складывалась для сакиев. Как-то молодой возничий попал в окружение врагов и смерть казалась неминуемой, чужие кони всхрапывали у самого лица, а над головой посверкивали тяжелые мечи. Все бы ничего, если бы Чандра был один. Отчего бы ему бояться перемены собственной формы? Но вот что неприятно — у него в возке находился царь сакиев, а воины полегли, и некому стало поднять меч в защиту вождя. Чандра и проникся особенным, прежде неведомым ему чувством, высшей, перед народом ответственностью, он быстро сообразил, что делать, и прежде чем вражьи руки попытались преградить дорогу, крикнул что-то яростное, теперь и не помнит, что именно, и кони, впряженные в колесницу, сорвались с места и понесли… Спустя время принималось как чудо, что колесница не разбилась на тяжелом бездорожье, не задела вековечных дерев и благополучно оторвалась от преследующих ее всадников на легконогих конях. То и было чудо. И сам Чандра не мог бы сказать, как все происходило. Впрочем, кое-что он помнил, например, как умело руки управляли лошадьми, а глаза стали острыми и все примечающими в непрестанном мельтешении.
После этого Суддходана и сказал Чандре, что тот свободен. Впрочем, если он хочет остаться во дворце, пусть остается, но уже ни от кого не зависящим человеком. Чандра, отойдя от лошадей, с утра до ночи занимался чаще тем, что не интересовало его совершенно. Казалось, что время течет, как бы не задевая его, отталкивая в сторону никому уже не нужного, даже людям из дворцовой обслуги.
Чандра заскучал, но не сразу сдался, решил побродить по земле, посмотреть, везде ли люди живут в беспокойстве за собственную карму, которая без добрых дел словно бы застывает и становится неспособной вывести человека из опротивевшего ему жизненного круга?.. Но так и не понял этого, мысли были заняты другим, все-то воображалось, будто он опять управляется с лошадьми, и те довольны им и тянутся к нему…
В конце концов, ему надоело пребывать в дали от дворца царя сакиев, и он вернулся, и тут увидел маленького Сидхартху, и беспокойство в нем сделалось меньше, точно бы ужалось и выглядело ничтожно в сравнении с тем, что открылось в глазах у царевича… «О, Боги, что со мной? — подумал Чандра. — Отчего я словно бы утратил в себе что-то, да так и не найду?.».
Но задать вопрос — совсем не значит ответить на него, однако ж именно с этого вопроса началось освобождение Чандры от неожиданно связавших его пут беспокойства. В конце концов, он сказал себе, что ему не нужна свобода, которая не в радость, и пошел к царю сакиев, и тот принял его и говорил с ним… Чандра опять сделался возницей и был счастлив. Его понимание свободы вполне уживалось с реальной свободой, что определялась его занятием.
Со временем привязанность к Сидхартхе все росла, пока не овладела им окончательно. Царевич сделался для Чандры едва ли не небесным светом, мостком, перекинутым через струистый речной поток и соединяющим его теперешнюю форму с той, что определена ему в другой жизни, вполне соответствующая его карме.
Сидхартха и Чандра недолго пробыли на базаре, пошли обратно. Когда проходили мимо дома с яркими белыми колоннами и большими окнами, разливающими тихий и словно бы погруженный в таинство свет, неожиданно услышали: кто-то за высокой, искусно расписанной дверью читал Гатас. Голос был слабый, женский, и слова едва долетали до припозднившихся путников. Все же нельзя было не проникнуться напевностью, что звучала в стихах, а проникнувшись, не ощутить смутную тревогу. Впрочем, это относилось лишь к Сидхартхе. Чандра же, хотя и почувствовал беспокойство, быстро управился с ним, на сердце осталось только легкое возбуждение, которое тоже скоро утишилось.
Были в стихах слова: нибутта… нирвана, освобождение ли означающие от того, что мучает человека, всесветный ли покой, который, однако же, не есть что-то совершенно лишенное движения, но чуткий и трепетный дух, влекущий к блаженству, что сотворено в мире и обещает сладость пребывания в новой форме, отвлеченной от условностей, угнетающих больше, чем сама жизнь, легкой и едва обозначаемой в извечном пространстве. Сидхартха ловил непривычные для слуха слова и чувствовал, как они, едва коснувшись его, наполнялись дивной силой. Возникало ощущение, что они не уйдут и сделаются на все время принадлежащими ему.
А утром во дворце появились молодые красавицы в окружении многочисленных родственников. Царевич ходил по большому, залитому солнечными потоками залу. Со стен на него смотрели изображения небожителей. Был четко обозначен, к примеру, Бог Неба Дьяус, а возле него, хмурого и распростершего руки над миром, как бы ужатым, съежившимся от страха, Богиня Земли Притхиви, мягкая и добрая, охотно дарующая людям надежду. В глубине, отступая перед любопытствующим взором, возлежали на белых облаках, точно на одеялах, нимфоподобные сансары.
Царевич останавливался возле молодых красавиц и каждую из них наделял подарком. Он пытался улыбнуться и не мог, лицо оставалось равнодушным. Сидхартхе выпала бессонная ночь, и она нелегко далась ему, мысли его крутились вокруг нирваны, надо
