что эрцгерцог Карл-Людвиг, брат императора, вернулся нынче ночью до того пьяным, что свалился и заснул на лестнице, так что страже пришлось отнести его в покои.
Эти сведения пригодятся, отлично, Хорнунг, — подумал император. Он не любил своих братьев; один из них, Людвиг-Виктор, был гомосексуалист, Карл-Людвиг — интриган и пьяница, а старший, Максимилиан, — честолюбивый эгоист. Император ненавидел большинство своих двоюродных братьев и дядей, всю эту эрцгерцогскую свору выродков, как он мысленно обзывал своих кровных родственников, и потому жадно выслушивал известия о каждом их падении, грехе, проступке, о каждом дурно сказанном словечке — и все это тщательно и надежно хранил в памяти, используя при всяком удобном случае. Три недели назад Карл-Людвиг выразился так, что виною ломбардской катастрофы была бездарность начальника императорского штаба графа Грюнне, которому-де Франц-Иосиф, невзирая на многочисленные предостережения, продолжает покровительствовать и без всяких на то оснований удерживает на столь ответственном посту. «Ах вот как, — скажет император, когда братец явится к нему, а он непременно явится клянчить о повышении содержания, — Грюнне тебе не угодил, критиковать ты мастер, ты на все руки мастер, только вот ноги тебя не держат, когда ты по лестнице тащишься!»
Да, именно так он ему и скажет, и содержания не повысит.
— А теперь расскажи мне какой-нибудь анекдот, что-нибудь из жизни, — пожелал император, когда камердинер втирал одеколон в выбритые монаршие щеки.
— Анекдот? Какой же рассказать вашему величеству анекдот, которого бы ваше величество еще не знали? Слыхали ваше величество о таксе?
— О таксе, которая разговаривала с сенбернаром?
— Этот самый; она разговаривала с сенбернаром и говорит ему: послушайте, коллега…
— Этот я слыхал. Хороший анекдот, знаю.
— Тогда об одном еврее, как он сказал: Сара, пойдем сегодня на праздник, покутим вволю?
— И как Сара ответила, — подхватил Франц-Иосиф, — что у бабушки день рождения?
— Этот, этот, ваше величество.
— Этот я тоже знаю.
— Тогда трудно придумать, раз ваше величество все слышали, все знаете. Но я расскажу один анекдот, который ваше величество никак не можете знать, потому что я сам услыхал его только вчера. Или ваше величество знаете уже и этот — о крестьянине и жандарме?
— Нет, не знаю.
— Вот и хорошо. Собственно, это даже не анекдот, а скорее случай из жизни, но только со смеху помереть можно, вот ваше величество увидите…
— Хватит предисловий, рассказывай.
— Так вот, один крестьянин из… впрочем, не важно, где это случилось, главное, произошло это в Австрии, в общем, жил-был один крестьянин, и он как раз запрягал перед домом лошадей, как вдруг проходит мимо жандарм и смотрит — над воротами нет порядкового номера. Вот сказал жандарм об этом крестьянину и себе в книжечку записал, что крестьянин, — пожалуйста, голову чуть повыше, ваше величество, — что этот, значит, крестьянин провинился, не выполнил предписаний. Крестьянин давай оправдываться, что номер у него ночью ветром сбило, а дети унесли в дом и что он, понимаете, ваше величество, сейчас этот номер вынесет и жандарму предъявит.
— Длинновато, — перебил император. — Анекдот должен быть кратким и метким.
— Длинно, зато стоит того, со смеху помрешь, вот ваше величество сами признаете. Побежал крестьянин в дом за номером, и тем совершил второй проступок: оставил без присмотра лошадей. Жандарм вошел за ним во двор, а тут на него залаяла собака — вот вам третий проступок; собака-то была без намордника. Крестьянка увидела это, выбежала привязать собаку, чтоб та не покусала жандарма, а в руке дымящуюся головешку держала — как раз печь растапливала. И это была четвертая вина — неосторожное обращение с огнем. Ну, тут крестьянин из себя вышел и говорит: ах ты, черт тебя совсем побери, ей-богу, нынче и не повернешься, чтоб какое-нибудь предписание да не нарушить! А это, ваше величество, была его пятая, самая большая вина, и за это отвели его прямым ходом в каталажку, потому что это мятежные речи и сопротивление жандарму при исполнении службы. Вот и все, но ваше величество не смеетесь, видно, анекдот мой не понравился…
— Понравился, — холодно сказал император и встал.
«Du mein lieber Gott, — думал он, — какие сегодня у Хорнунга неприятные разговоры!»
Предшественник Франца-Иосифа на троне, его дядя Фердинанд I, по прозванию «Добрый», доживавший век в Праге, в годы своего благословенного царствования велел будить себя в девять и завтракал в постели. И так было хорошо, так было удобно и для самого Фердинанда, и для окружающих. Когда же одиннадцать лет назад власть перешла к Францу-Иосифу и он завел свою страшную привычку вставать в четыре утра, — ужас охватил весь двор, и не перечесть было осложнений и проблем в области придворной службы и этикета, вызванных такой жестокой эксцентричностью молодого монарха. Ведь если сам государь поднимался с петухами, то, разумеется, должны были вставать и его генерал-адъютант, и флигель-адъютант, и главный гофмейстер, и начальник дворцовой стражи и лейб-гвардии, и шеф-повар — все! Правда, государь обычно ни с кем не разговаривал, кроме как с камердинером, часов до девяти; но случалось, однако, что иной раз, во время утреннего разбора дел, когда требовалась какая-нибудь справка, он вызывал того или иного чиновника. Так что всем приходилось быть на ногах с рассветом.
Другая, и ничуть не менее сложная проблема, над которой императорские гофмейстеры изрядно поломали голову, был вопрос: как убирать личные покои государя. Кабинет можно было приводить в порядок ночью. Но бога ради, когда
прибирать в гостиной, что между кабинетом и спальней? Ранее четырех часов делать этого было нельзя — пока император почивал, в соседние комнаты запрещалось входить даже на цыпочках. Решили убирать гостиную после четырех, пока государь совершал туалет. Но могло ведь случиться так, что служанки не закончат работу вовремя и будут возиться со своими щетками и тряпками, когда государь, уже умытый и одетый, пройдет через гостиную, чтобы начать рабочий день. Что тогда? Как должны служанки его приветствовать? Так же ли, как камердинер, то есть формулой «припадаю к стопам вашего величества»? Или обычным «хвала господу Иисусу Христу»? И какую позу надлежит им принять? А что, если одна из них окажется в это время на лесенке или, наоборот, на коленях, вытирая пыль под кушеткой? Как предусмотреть все те положения, все позы, которые служанки могут принять во время своей работы, как охватить все это многообразие и подчинить его единой формуле учтивости? Да и если такая формула была бы счастливо изобретена, одобрена и предписана — все равно возникает вопрос: как император, проходя через гостиную, должен реагировать на приветствие
