женщины с ведром или метелкой? Допускает ли этикет, чтобы император, божьей милостью повелитель великой империи, так начинал свой день?
Огромные проблемы, непреодолимые трудности, твердый орешек! Много месяцев прошло после воцарения Франца-Иосифа, а его придворные чины бесплодно бились над этими вопросами и никак не могли прийти ни к какому решению. Гостиная для верности не убиралась вовсе, решение не приходило, и, вероятно, так никогда бы и не пришло, если бы не блистательный князь Феликс Шварценберг, умный и циничный канцлер и советник первых четырех лет царствования Франца-Иосифа. Князь разрубил гордиев узел, бросив растерянным и смущенным гофмейстерам:
— О каких это служанках вы все толкуете, meine Herr schaften? Никакие служанки не могут приветствовать императора, так как его величество попросту не замечает таких особ, тут и спорить не о чем.
Такая решительная формула была принята раз и навсегда, принята к необычайной радости всего двора. Итак, в то утро, о котором ведется наш рассказ, император прошел через гостиную в сопровождении Хорнунга, несшего лампу, не замечая двух бабок, натиравших паркет. Государь их не заметил, и все же, как всегда при виде них, у него чуть сжалось сердце — их тихое, серое присутствие напоминало монарху о его великолепном канцлере, единственном человеке в мире, которым когда-либо восхищался Франц-Иосиф.
Ах, какой был кавалер! Великосветский барин, элегантен, небрежен со всеми, кроме красивых женщин, из той же семьи, которая дала одного из победителей под Лейпцигом, — князь Феликс, прежде чем стать австрийским канцлером, прошел короткую, но пеструю дипломатическую службу, то и дело прерываемую любовными интригами. В Петербурге через одну из своих любовниц он связался с декабристами и едва-едва избежал ареста, в Лиссабоне его бесчисленные любовные похождения настолько возбудили против него народ, что князя забросали камнями, в Лондоне он влюбился в прекрасную супругу лорда Элленборо и бежал с нею в Париж. Этот великосветский щеголь потому, должно быть, импонировал Францу-Иосифу, что был во всем его совершенной и полной противоположностью — особенно в отношении к женщинам. Влияние князя Феликса на формирование характера молодого государя и на судьбы австрийской державы было велико. Именно он разогнал в сорок девятом году революционный учредительный сейм в Кромержиже, именно он внушил Францу-Иосифу мысль, что единственно надежная опора трона — это армия. Именно князь Шварценберг изобрел для императора титул верховного главнокомандующего. И именно князь Шварценберг ввел в состав своего кабинета бывшего «баррикадника», некогда активного социалиста адвоката Баха, человека, которому суждено было стать позднее могущественнейшим и ненавистнейшим в империи министром. На вопрос государя, зачем он привлек на службу человека столь тяжко скомпрометированного, князь Феликс тогда ответил коротко: «Пусть палачом этой шайки будет один из них, к чему нам руки марать?»
Таким был князь Феликс Шварценберг. Он не оставлял в покое женщин даже на пятьдесят втором году, когда был уже серьезно болен, сожжен, съеден слишком быстрой, слишком жадной жизнью. Как-то утром он тщательно подбирал пышный букет для красавицы — польской шляхтянки, за которой ухаживал и которая согласилась дать ему свидание после бала; спрошенный, придет ли он, князь отвечал:
— Безусловно — если буду жив.
А вечером, одеваясь к балу, упал и умер, оставив своего юного царственного питомца без опоры, без совета. «Ach du mein lieber Gott, — грустно повторял Франц Иосиф, думая о короткой, но блестящей жизни своего канцлера, — насколько все-таки приятнее быть простым князем!»
Император вошел в свой кабинет; он окинул взором эту небольшую, в темных обоях, комнату, где висели портреты предков — их лица призрачно выплывали из темноты по мере того, как на них падал свет Хорнунговой лампы, — и печаль разом слетела с него. Он бодро направился к письменному столу, на который смотрел со стены овальный портрет императрицы, его капризной безрассудной Сиси, и с нетерпением склонился над стопкой бумаг из военной и министерской канцелярий, приготовленных для нею со вчерашнего вечера. Рядом с делами, пришпиленное к столу кнопками, лежало аккуратно расчерченное, выписанное каллиграфическим почерком расписание рабочего дня императора, перечень писем, которые он должен был сегодня написать, депеш, которые следовало отправить, утвержденных им аудиенций. В левом же углу стола был большой отрывной календарь, позади которого прятались щеточки и метелочка для пыли: государь имел привычку сметать со стола и с бумаг малейшую соринку или крошку.
Поставив лампу на стол, камердинер спросил, чего желает государь к завтраку, и не принести ли медную грелку для ног. Но Франц-Иосиф, уже погрузившийся в изучение бумаг, лишь нетерпеливо махнул рукой.
Бумаги, бумаги, бумаги. Разбирать бумаги, подписывать бумаги, читать бумаги было единственной страстью этого нестрастного человека, его прочнейшей опорой, важнейшим содержанием жизни. Бумаги, аккуратно сложенные на столе, внушали иллюзию, будто и держава его столь же упорядоченна. Люди лгут и притворяются — документы же, как полагал император, лгать и притворяться не умеют. При личном общении с министрами и дипломатами он мог порой увлечься и сказать лишнее, о чем потом сожалел, но изменить ничего уже не мог. Сидя над бумагами, можно было хорошенько обдумать всякое слово, всякий шаг, взвесить все «за» и «против» и выбрать лучшее из решений. Где бы он ни был, в Вене или Бад-Ишле, в Шёнбрунне или в Лаксенбурге — везде он с самого утра занимался бумагами, не прекращая этих занятий даже в дороге: подобно Филеасу Фоггу, чье удивительное кругосветное путешествие взбудоражило всю Европу несколько лет спустя, император Австрии даже в поезде не смотрел в окно, не развлекался сменяющимися видами, а сидел над бумагами, разбирая дела. И недавно, в Вероне, пока войска его истекали кровью, терпя поражение под Сольферино, — Франц-Иосиф за письменным столом рассматривал дела; уже упомянутое свидание с Наполеоном в Виллафранке было ему особенно неприятно тем, что отвлекло от бумаг. Бумаги вызвали и первую размолвку в его вообще-то не удавшемся супружестве; даже когда он, по собственному выражению, был счастлив и влюблен, как молоденький лейтенант, он не позволил отвратить себя от своего, как ему казалось, долга; и для его нежной, слишком, пожалуй, женственной Сиси было неприятным сюрпризом, холодным душем и горьким разочарованием, когда молодой супруг после первой брачной ночи поднялся в четыре утра и отправился в кабинет заниматься делами. Он не оставлял этих занятий, даже когда из Франца-Иосифа превращался к графа фон Хоэнэмз, под каковым титулом он скрывал свое величие, выезжая инкогнито за границу. Разбирая бумаги, он в полной мере был самим собой, тогда он был повелитель, верховный арбитр, высочайший бюрократ империи. В делах, ежедневно подготавливаемых для него, сосредоточивалась вся жизнь его народов,
