Урбан встретил Бальдура суетливым старческим многословием. Заботливо усадив гостя у камина, рассыпался в извинениях за причиненное беспокойство и с трогательной заботой распорядился подать вина, подогретого с паприкой, — лучшее средство от простуды. Бальдур, не позволявший себе ничего, кроме кипяченой воды, не отказывался, но оставил непригубленный кубок на каминной доске.
— Разрешите наши сомнения, ваше преосвященство, — взмолился барон, обращаясь к провинциалу, словно к епископу, — насчет вечно запутанных писательских дел.
— Писательских? — притворился удивленным Бальдур. — Но, помилуйте, какое я-то имею к ним отношение?
— То есть как? — Сухонький старичок со склеротическим румянцем на пергаментных щечках обиженно заморгал. — Но ведь и наш цензор, и господин Кути, которого мы пригласили для консультаций, в один голос заявили, что нужен ваш компетентный совет… Разве церковь не обязана следить за тем, чтобы влияние изящной словесности на людские души было благотворным? — В выцветших глазах барона застыло слезливое недоумение.
Но Бальдур не спешил с ответом. Известие о том, что болван цензор, так и не освоивший до конца венгерской грамматики, вкупе с великосветским хлыщом Кути позволяют себе попусту трепать его имя, вызывало досаду и озабоченность.
— Позвольте спросить, барон, вы какого вероисповедания?
— Я? Кальвинист! — Урбан пожевал обескровленными губами. — М-м, но, видите ли, поскольку являюсь ревностным подданным его апостольского величества, почитаю католическую церковь за оплот государственного порядка, а также…
— Вот и прекрасно, — поспешил остановить бессильное словоизвержение иезуит. — Если вам нужна консультация по церковным вопросам, то почему вы не обратились непосредственно к примасу, в Эстергом?
— В том-то и суть, что не по церковным! — подосадовал барон. — В узком, разумеется, понимании, — поспешил он поправиться.
— Как же нам быть? — быстро разгадав собеседника, Бальдур умело подстроился под его узкое, чисто бюрократическое мировоззрение. — Особенно при учете местных условий, а также специфических интересов лютеранской и кальвинистской, барон, общин?..
Урбан поморгал красными от хронического конъюнктивита веками, пытаясь совладать с издевательской бессмыслицей, сковавшей его закоснелый рассудок, но так ничего и не придумал.
— Собственно, озабоченность внушают нам не взаимоотношения церковных общин, как таковых, а вольномыслие отдельных безбожных писателей и поэтов, — вернулся он в конце концов к исходной точке.
— Как я вас понимаю! — Бальдур смиренно сложил пальцы. — В школах Общества Иисуса мы всемерно стараемся противодействовать столь пагубному пороку.
— В школах? — просиял старичок, тотчас клюнув на привычную приманку. — Значит, вы все же причастны к ведомству просвещения?
— Действительно, — с точно отмеренной дозой удивления признал Бальдур. — Поэтому я и поспешил, несмотря на дурную погоду, прибыть сюда, в Наместнический совет.
— Позвольте выразить вам самую искреннюю признательность! — Барон подвинул скамеечку для ног ближе к каминной решетке. — Ваше мнение было бы чрезвычайно полезно в сложившихся обстоятельствах.
Бальдур вытянул руки, хрустнул сплетенными пальцами и равнодушно уставился на экран, за которым в розоватых отсветах трещали поленья. Он хотел знать все, не сказав ничего.
— Существо дела заключается в том, ваше преосвященство, что мы поставлены перед трудной дилеммой, — Урбан карикатурно зачмокал, раскуривая чубук. — Однако позвольте по порядку. Группа литераторов, точнее, группа крайне оппозиционно настроенных литераторов вручила его высочеству прошение относительно предполагаемого журнала «Пештские тетради», а его высочество в свою очередь передал вопрос к нам на рассмотрение, и уж мы…
— Понятно, барон, все понятно, — не выдержал Бальдур, сострадая себе и с горечью думая об утекающем драгоценном времени. — И к какому решению вы склоняетесь?
— Не давать.
«Само собой разумеется, — с сарказмом отметил про себя Бальдур. — В противном случае ты бы призвал в советчики Сечени, Кошута, бог знает кого…»
— Когда возникает необходимость залить водой пылающий светоч, так сказать, разума, почему-то стремятся хоть в какой-нибудь форме заручиться нашей поддержкой. — Бальдур нехотя раздвинул губы в улыбке. — Отчего бы это, барон? Я бы на вашем месте дал разрешение.
— Но это же совершенно невозможно! — возмутился Урбан. — Очевидно, вы даже не подозреваете, какой они думают основать журнал!
— Не подозреваю, увы, — развел руками Бальдур. — И вообще не полагаю себя компетентным в делах светской литературы. Мы, смиренные слуги господа, все свои помыслы устремляем к небу.
«Ишь, трухлявый гриб, — думал, ломая комедию, Бальдур, — загодя посмел составить обо мне представление.
Раз иезуит, так, значит, крайний реакционер, на которого, в случае чего, можно свалить вину за собственное головотяпство. Не на такого напали, добрые господа! Бедный эрцгерцог, неужели он во всем вынужден полагаться на таких вот советчиков? Дай им волю, они в два счета погубят Венгрию и Австрию вместе с нею».
Отделавшись от недалекого куратора, Бальдур поспешил возвратиться к себе в уединенный особнячок терезианского стиля с пустующей ныне лавкой на первом этаже. Едва переступив порог, он вызвал секретаря и велел послать за начальником тайной полиции.
Тот явился с наступлением темноты, запахнувшись, по обыкновению, в черную альмавиву, с надвинутым на самые брови цилиндром.
— Что-нибудь срочное, монсеньор? — спросил, стягивая перчатки.
— Вы знаете, конечно, что наши молодые друзья затеяли издавать журнал?
— Меня известили об этом из канцелярии палатина.
— Я не узнаю вас, дорогой Фукс, вы перестали следить за новостями, — упрекнул Бальдур.
— Это не совсем верно, монсеньор, просто молодые люди перенесли место встреч. Они сузили свой кружок до предела, и я лишен пока возможности внедрить туда информатора. До сих пор, как вы знаете, мы не спускали с них глаз.
— Судя по всему, они готовы выступить с развернутым знаменем. По крайней мере, наиболее радикальные среди них: Петефи, Палфи, Лисняи.
— Что ж, как выражается канцлер, если момент для воспитательных мер упущен, надо наказывать.
— Боже упаси вас от этого, — категорически воспротивился иезуит. — Не хватает нам только своей рукой поставить во главе революции лидеров. Я бы не стал облегчать задачу противной стороне.
— Вы, как всегда, правы, монсеньор, и, судя по всему, сумели получить доступ в их узкий кружок? — Вопросительная нотка едва прозвучала в словах полицейского.
Бальдур ответил ему долгим непроницаемым взглядом. Пусть думает что хочет, лишь бы не успокаивался, лишь бы всегда оставался настороже.
— Впрочем, умный человек обойдется и без доносчика. — Фукс тоже позволил себе размышление вслух. — Десять человек, тем более артистов, едва ли способны долго хранить тайну. У каждого свои друзья, доверенные лица, там слово, полслова или только намек — глядишь, и вырисовывается общая картина. Нужно только внимательно прислушиваться и сопоставлять. Что ж, монсеньор, — заключил полицейский. — Вы преподали мне полезный урок.
— У меня и в мыслях не было поучать, дорогой Фукс, — проникновенно заверил Бальдур. — Я пригласил вас совершенно по другому вопросу. Но меня, скажу откровенно, несколько беспокоят эти горячие юноши. Нам следует уберечь их от неминуемой беды, предупредить, если возможно, опасное развитие событий. Их нужно расколоть, Фукс, во что бы то ни стало посеять среди них взаимное недоверие. В среде литераторов, где вечно царит болезненная зависть, это не будет трудно. Подумайте на досуге, мой друг.
— Подумаю, монсеньор, — полицейский потянулся к цилиндру.
— Да, Фукс, самое главное, — остановил его Бальдур плавным взмахом руки. — Вы хорошо знаете Лайоша Каройи?
— Графа Каройи? Знаю, монсеньор. У него двадцать тысяч хольдов земли и несметные отары овец. Весьма влиятельный человек.
— А вы знаете, что этот влиятельный человек истязает своих крестьян, побоями принуждает к сожительству девушек?
— Скажу даже больше: он повинен в смерти двух несовершеннолетних батрачек. Если бы не высокое покровительство, ему бы не миновать суда.
— Вы имеете в виду фельдмаршал-лейтенанта Кауница, лично приказавшего закрыть разбирательство?
— Ах, вам и это известно, монсеньор?.. Граф, впрочем, не особенно рисковал. В самом худшем случае штрафом.
— Мне отвратителен этот человек, Фукс! — обычно бесстрастный, иезуит прищурил глаза и стиснул зубы. — Я сам видел, как он хлестал арапником ребенка.
— Что же делать, монсеньор, такова жизнь, — философски заметил полицейский. — Мы здесь бессильны.
