он на гетмана с явным, с жадным интересом. В нем разыгралось любопытство. Напротив сидел человек, еще год тому назад никому не ведомый, а ныне ставший нужным Лондону, Венеции, Истамбулу, Москве, Варшаве, Риму… Что в этом человеке такого, чего недостает или чего совершенно нет у него, у Тимошки?
Богдан посмотрел вдруг на Костьку Конюхова, на кума Кричевского и сказал последнему:
— Пан полковник, возьми Костьку с собой, чтоб веселей было, сгоняйте к моим ведьмачкам да и тащите их сюда скопом.
Кричевский и Костька ушли.
— Спросить меня хотел? Спрашивай! — разрешил Хмельницкий.
— Гетман, я повидал на своем недлинном веку столько, что другим хватило бы на тысячу жизней. Я был другом архиереев, советником кардиналов и великих князей, но не ради пустого славословия, а справедливости одной ради говорю тебе: истинно великого человека я вижу впервые. Более могущественных Господь сподобил меня лицезрением: у султана неисчислимые армии, земли его необозримы. Обремененных большей славой, чем твоя, тоже знаю — хотя бы римский папа. Есть и хитрее тебя — довелось мне слушать речи молдавского господаря Василия Лупу. Но у каждого из этих кесарей есть одно и нет другого. Ты же обладаешь всеми их талантами и, сверх того, не виданным дотоле в мире счастьем.
— Уж не завидуешь ли ты мне? — спросил Богдан серьезно, Тимошкины слова попали все в цель.
— Нет, гетман! У каждого человека должен быть свой путь на гору! Дозволь мне выпить твое здоровье!
Они выпили.
— И спросить мне, пожалуй, тебя не о чем, — продолжал Тимошка. — Нет такой науки, которая надоумила бы: делай то и делай это — и получишь все, что желаешь.
— А чего ты желаешь? — спросил Богдан.
Тимошка рванул ворот. Навалился грудью на стол, чтоб глазами в глаза, голос у него задрожал от обиды:
— Желаю вернуть царство, отнятое предательством у моего предка!
— Брось! — отмахнулся, как от мухи, Богдан.
Отер ладонями лицо, выпил ковшик квасу. Посмотрел на Тимошку без интереса, сказал с угрозой:
— Если ты еще об этих глупостях заговоришь при мне, прикажу приковать к пушке или вовсе утопить. Пришел к нам жить — живи. Пей и гуляй, коль деньги есть, молись Богу — ежели охотник. Но возводить хулу на московского царя, у которого я ищу дружбы и которому готов служить верой и правдой, — не смей.
Тимошка сглотнул слезу, и она показалась ему острой костью. Улыбнулся, побледнел, опять улыбнулся. И вдруг трахнул кубком по столу:
— Ох, жизнь! Распроклятая моя жизнь! — посмотрел на гетмана дерзко, разрумянился. — А ты думаешь, мне не противно чужую, побитую молью шубу таскать на плечах? Еще как обидно! Только скажи, делать что? Надоумь! Ты вон дал ума всему народу своему. А ты и мне дай, москалю беглому.
Взял со стола стрючок горького перца, надкусил, съел, не поморщившись.
— Силен! — восхитился Богдан.
— Скажи, гетман! Освободятся ли когда-нибудь люди от проклятия родиться в избе, а не в хоромах? Ну, скажи!
— Ты ропщешь? — спросил Богдан.
— Как же мне не роптать? Я мог бы немалую пользу своей Московии принести. Но там нужна моя головушка, а не то, что в головушке. И никому-то я для доброго дела не надобен. А надобен для худого дела, неблагородного.
Хмельницкий насторожил глаза, от Тимошки эта напряженность не укрылась.
— Мы один на один с тобой, и я тебе всю правду скажу. — Тимошка встал, подошел к двери, отворил. Никого за дверью не было. — Мне в Риме говорено, чтобы я казаков сладкими посулами сманил на войну с султаном на стороне Венеции.
— Ну, а ты им что сказал? — спросил гетман.
— Ничего не сказал… По родине я стосковался. По той самой Московии, по нищенке голопузой, о которой давеча так худо говорил… Казни или милуй, я тебе все тайны открыл.
— Ты когда ко мне ехал, в Валахии в монастыре жил… Что там говорят?
— Говорят: пора господаря Лупу, молдавского, согнать с престола. От него молдаванам много худого.
— А что о казаках говорят?
— Говорят, гетману нужно так угодить, чтобы он на Лупу послал войско да и покончил бы с греками… От греков у них засилье.
— А ты как думаешь? — спросил Богдан. — Чью мне сторону нужно держать?
— Тебе надо сторону Лупы держать, — улыбнулся Тимошка. — У Лупы дочь, у тебя — сын, а еще у Лупы, говорят, золотые клады несметные.
На улице раздался конский храп, визг, грубый смех казаков.
— Ладно, Тимошка, — сказал Богдан, — живи у меня. Только завтра же поезжай в Лубны. Московский посол приедет, станет требовать твоей выдачи… Не бойся, не выдам. У казаков такого не водится.
4
Тимош Хмельницкий заглянул в келию. Так в их новом доме назвали сводчатую мрачноватую комнату, где маленький Юрко долбил под руководством отцовского секретаря Самуила латынь и учился польскому языку.
Тимош был в вишневом кунтуше с вишневыми пуговицами из редких камешков, держащих в себе переменчивый огонь.
— Ваша милость! — Самуил Зорко раскланялся, засиял не хуже Тимошевых пуговиц. — Ваш младший брат проявляет чудесные способности. Увы! Мне скоро будет нечему его учить.
Тимош, неодобрительно поглядывая на толстые фолианты книг, на бледного худенького Юрка, покривил губы:
— Казаку нужно знать коня и саблю, да сколько пороху на полку сыпать, чтоб пушку не разорвало.
— Осмелюсь не согласиться, — Зорко поклонился. — Ваш отец потому достиг столь ослепительных успехов, что его ум образован знанием многих наук, и не только казацких. Недаром ныне в Чигирин съехались послы со всего белого света.
— Отбоя от них нет, — мрачно сказал Тимош. — Из-за них и пришел. Юрко, быстро собирайся, одевайся. Отец зовет на обед. Кого-то провожают, кого-то встречают…
Подмигнул. Юрко, любивший брата, просиял в ответ.
— А ты знаешь, кто приехал из наших добрых друзей?
— Кто?! — Юрко вскочил на ноги.
— Иса приехал! Наш Иса! Говорит, подарки нам с тобой привез. А какие — не показывает. Потом, говорит. После приема.
— Я пойду? — полуспросил Юрко своего учителя.
— Вы свободны распоряжаться собой, ваша милость! — угодливо поклонился Зорко.
— Не нравится мне он, — сказал Тимош, когда они вышли.
— Он хороший. Ты поменьше сердись. Я не люблю, когда ты сердитый.
— Не могу я, Юрко, веселиться, покуда эта баба около отцовского сердца греется.
— Пани Елена… — у Юрко задрожали ресницы, он опустил глаза, — она красивая… Она ко мне добра.
— Дурак ты! — Тимош сплюнул. — Помяни мое слово, она отравит отца.
— Тимош! — глаза у Юрко наполнились слезами.
— Ну чего ты? Не хнычь! — обнял брата. — Я до этого не допущу. И помалкивай про разговор. А то — она и нас… Понял? Беги, одевайся.
Юрко побежал,
