будет известен каждый ваш шаг. Мы всегда успеем упредить ваш удар…
Он снова откланялся и исчез.
— Богородица, спаси! — пани Елена упала перед иконой.
Никто из слуг не должен знать об этом испуге.
Она позвонила в колокольчик, попросила своих домашних женщин осмотреть подарки польского посла.
Женщины принялись раскладывать на столе содержание ларца, разглядывать, судачить. Пани Елена принимала в милом деле радостное, да уж как-то чересчур радостное участие. Смеялась громче, любовалась вещицами дольше, слова говорила красивые. Вспомнила вдруг о падчерицах, велела позвать.
Пришли обе, Степанида и Екатерина. Степанида совсем уже невеста — шестнадцать исполнилось, лицом похожа на старшего брата. Суровая, как замок на ключе, а младшая — в отца. Прекрасная лицом, глаза сияют, всему радуется, все любит. Да и возраст самый счастливый — четырнадцатая весна.
— Лена, это тебе! — Мачеха выбрала длинные связки коралловых нитей и, подойдя к Екатерине, примерила на грудь девочке. — Как тебе идет.
Катя, которую в доме частенько звали Еленой, уж больно Богдану имя это нравилось, подбежала к зеркалу поглядеться. Погляделась, улыбнулась, тронула пальчиками ямочки на щеках — и к пани:
— Вы милая! Спасибо! Спасибо!
Все в комнате улыбались, глядели на девочку, совершенно позабыв о ее старшей сестре.
— А это вам! — сказала пани Елена и, почти не глядя, отгребла половину содержимого ларца в сторону Степаниды.
Щеки у девушки стали пунцовыми, глаза округлились — сова и сова.
— Спасибо! — сгребла подарки в передник, беспомощно посмотрела вокруг. — Я пойду?
— Ну конечно! — сказала пани Елена, сочувствуя Степаниде, но не любя ее.
— А я побуду с вами! — трещала Елена-Катерина. — У вас так красиво все. Куда ни глянешь — чудеса. А часы какие! Можно посмотреть, как они бьют? Они ведь уже скоро будут бить, правда?
— Да, очень забавные часы, — сказала пани Елена. — Оставайся, милая. Смотри, трогай, бери. Здесь все — наше. А я пойду прилягу, голова болит.
Пани ушла в спальню, взяла с туалетного столика коробочку с перстнем, пригляделась к нему, повернула камешек, и он подался, вывинчиваясь из серебряной оправы.
— Я погибла, — сказала себе пани Елена.
И она знала, всей тайной жизни своей знала, что это не слова — это суть той страшной, черной, пустой, бессловесной бездны, которая уперлась в душу ей своим безглазьем.
7
Богдан пришел в ту ночь к жене не как обычно, запозднясь, а лишь темнеть стало. Пришел тихий, усталый, но довольный.
Лег в постель, и она, чувствуя себя перед ним маленькой, несчастной и бесконечно виноватой, лежала рядом, одинокая и горькая в своем одиночестве.
Богдан, улыбаясь во тьме, — по голосу чувствовалось, что улыбается, — сказал:
— Ну, теперь твоя душенька довольна? Дело-то вон как оборачивается. Все едут, всем Хмельницкий нужен, а почет на двоих поровну: князю и княгине.
Она решила: надо сказать о Смяровском, о его перстне. Не откладывая, поздно ведь будет!
— Что же ты молчишь? — спросил Богдан.
— Боюсь!
— Боишься?
— Я всего боюсь, Богдан. Я всех боюсь. Даже Тимоша.
Сказала о Тимоше и поняла; все испортила, увела разговор в сторону. Не воротить.
— Тимош дурной, — сказал Хмельницкий. — Меня ревнует к тебе. А ему ревновать незачем. Моему делу он будет наследник. Ты уж постарайся, помирись с ним. Тимош упрямый, как бык, но не злой. Честное слово!.. А насчет страхов? Такая, видно, у царей доля — не доверять людям. Ни слуге доверять нельзя, ни жене, ни матери родной.
— Ты мне не доверяешь?! — у Елены захватило дух.
— Я о царях говорю! — усмехнулся Богдан. — Мы, слава Богу, не цари с тобой. Мы казаки.
— Богдан! — тихонько позвала Елена.
— Что?
Она лежала с открытыми глазами.
— Что? — спросил он, ожидая причуды и заранее раздражаясь.
— А тебе тоже страшно? Тебе бывает страшно?
— Когда в коллегии учился, я много о царях читал и думал. Думал, как же это они не боятся всех судить. Мудрено ли ошибиться от множества дел? Тут и миловать будешь не того, кто награды достоин, и на смерть можно отослать невиноватого. Разве перед Богом за все дела правдой отчитаешься? Страшно было за царей. — Тихо засмеялся, вздохнул: — А теперь еще страшнее.
И заснул. Сразу, спокойно, безмятежно.
— Что же мне делать-то? — спрашивала себя пани Елена.
И не было ей ответа.
8
За десять верст от Чигирина Селуян Мужиловский, тайный посол гетмана, возвращавшийся из Москвы уже не сам по себе, а сопровождая Григория Унковского, посла великого государя Алексея Михайловича, попросил московских гостей ехать тихим образом и на свежем коне поскакал к гетману сообщить радостную весть. Московского посла ждали в Чигирине с нетерпением и не без надежд.
Хмельницкий принял московского посла без проволочек, на следующий день.
Царскую грамоту вез перед послом подьячий Семен Домашнев, за ним ехал посол, а казачьи старшины, приходившие звать его к гетману, пешком шли справа, и слева, и позади.
Гетман встретил посла на пороге своей светлицы.
Унковский встал посредине и с торжественными словами передал гетману царскую грамоту.
Богдан Хмельницкий принял ее, как сокровище, печать поцеловал, передал грамоту своему обозному и велел ему тоже к грамоте приложиться. Далее Унковский спрашивал о здоровье гетмана, а гетман — о здоровье великого государя. Тут уже приспело время подарков.
— Божиею милостью великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии самодержец и многих государств государь и обладатель жалует тебя, гетмана Богдана Хмельницкого! — провозгласил Унковский. — Прислал тебе государь своего государева жалованья три сорока соболей.
Подьячий Семен Домашнев явил и поднес гетману царское жалованье. А потом пожалованы были все присутствующие, каждому дадена была пара соболей: Тимошу, Юрко, обозному Ивану Черняте, писарям Кричевскому и Выговскому, есаулу Михаиле Лученко да полковникам: чигиринскому Федору Вешняку, корсунскому Лукьяну Мазуренко, нежинскому Прокопу Шумейко да миргородскому Матвею Гладкому.
Гетман и полковники благодарили государя за его царскую милость и жалованье, а потом, тут же при всех, Богдан распечатал царскую грамоту, опять поцеловал печати, стоя, про себя прочитал, передал Выговскому и пригласил посла и его людей за стол.
О делах говорили через день. В кабинет были званы Унковский, Домашнев и Выговский.
И спрашивал гетман без лишних слов:
— Писал я к царскому величеству, чтоб он, великий государь, за благословением Божиим был над нами государем царем и великим князем самодержцем всея Русии. Привез ли ты царский приказ о том? Царское величество государем нам будет ли? Велит ли мне и Войску Запорожскому быть под его царского величества рукой? В той грамоте, что ты явил мне, о том не написано.
— Царское величество вас пожалует, под своей царского величества рукой
