— единственное затруднение, не мог бы я стать сотоварищем того, кто так же стар, как я молод, чьи мудрость и опыт в государственных делах возместят недостаток их у меня?»
Цицерон показал это письмо Аттику:
— Что ты можешь из этого извлечь? Он предлагает то, о чем я думаю?
— Уверен, он подразумевает именно это. Что ты будешь делать?
— Не стану притворяться, что такая честь ничего не значит для меня. Очень мало людей становилось консулами дважды — это принесло бы мне бессмертную славу, и я в любом случае выполняю работу консула, хоть и не называюсь им. Но цена!.. Нам уже довелось иметь дело с одним Цезарем во главе войска, требовавшим в обход закона назначить его консулом, и нам пришлось сражаться, чтобы попытаться остановить его. Неужели придется иметь дело с еще одним и покорно сдаться ему? Как на это посмотрят сенаторы и Брут с Кассием? Кто вложил такие мысли в голову юноши?
— Может, их никто не вкладывал, — ответил Аттик, — и они возникли сами по себе.
Цицерон не ответил. Думать об этом было невыносимо.
Две недели спустя Цицерон получил письмо от Лепида, стоявшего лагерем со своими семью легионами у Серебряного моста в южной Галлии. Прочитав послание, Цицерон наклонился и опустил голову на стол. Одной рукой он подтолкнул письмо ко мне. «Хотя между нами ввиду нашей близкой дружбы всегда было соперничество в необычайном стремлении к взаимным услугам и оно, в соответствии с этим, заботливо соблюдалось нами обоими, я все-таки не сомневаюсь, что при столь сильном и столь неожиданном волнении в государстве мои хулители с помощью ложных слухов сообщили тебе обо мне кое-что недостойное меня, что сильно взволновало тебя ввиду твоей преданности государству, — прочитал я. — Настоятельно прошу тебя, мой Цицерон, — если тебе ясны моя жизнь, рвение, достойные Лепида и так настойчиво проявленные в деле управления государством в прошлое время, то ожидай в будущем равного или более славного, чем это, и считай, что тебе следует защищать меня своим авторитетом в той мере, в какой я ввиду твоих заслуг в большем долгу перед тобой» [162].
— Я не понимаю, — сказал я. — Почему ты так расстроен?
Цицерон вздохнул и выпрямился, и я, к огромной своей тревоге, увидел в его глазах слезы.
— Это означает, что он намерен присоединиться со своим войском к Антонию и заранее запасается оправданиями. Его двуличность так неуклюжа, что едва ли не прелестна.
Конечно, он был прав. В тот же день, тридцатого мая, когда Цицерон получил лживые заверения Лепида, сам Антоний — длинноволосый и бородатый после почти сорокадневного бегства — появился на дальнем берегу реки напротив Лепидова лагеря. Он перешел реку вброд, по грудь в воде, облаченный в темный плащ, после чего поднялся к палисаду и начал разговаривать с легионерами. Многие знали Антония по Галлии и по гражданским войнам, и люди собрались, чтобы послушать его. На следующий день он перевел через реку всех своих солдат, и воины Лепида встретили их с распростертыми объятьями. Они срыли свои укрепления и позволили Антонию войти в их лагерь без оружия. Антоний оказал Лепиду величайшее почтение, назвал его «отцом» и уверил, что тот сохранит свою должность и прилагающиеся к ней почести, если присоединится к нему. Солдаты разразились приветственными криками, и Лепид согласился.
По крайней мере, именно такой рассказ они состряпали вместе. Цицерон не сомневался, что эти двое с самого начала вошли в соглашение и заранее договорились о встрече. Но, притворяясь, что покорился непреодолимой силе, Лепид выглядел не таким отъявленным предателем.
Через десять дней донесение Лепида о бедственном повороте событий достигло сената, хотя панические слухи опередили гонца. Корнут зачитал письмо вслух в храме Конкордии: «Богов и людей, отцы-сенаторы, привожу я в свидетели того, каких мыслей и намерений я держался по отношению к государству, и того, что я признавал самым важным всеобщее спасение и свободу; я вскоре доказал бы вам это, если бы судьба не вырвала у меня моего собственного замысла, ибо все войско, подняв восстание, оказалось верным своему обычаю сохранять жизнь гражданам и всеобщий мир и, сказать правду, заставило меня взять на себя дело спасения и невредимости столь многочисленных римских граждан. При этих обстоятельствах молю и заклинаю вас, отцы-сенаторы, — отбросив личные обиды, заботьтесь о высшем благе государства и милосердие мое и моего войска во время гражданских раздоров не считайте преступлением» [163].
Когда городской претор закончил читать, раздался всеобщий громкий вздох — почти стон, словно все задержали дыхание, в надежде, что слухи окажутся ложными.
Корнут жестом предложил Цицерону начать прения. В последовавшей затем тишине, когда Цицерон встал, можно было ощутить почти детскую жажду утешения. Но у оратора не было слов, которые могли бы утешить собравшихся.
— Вести из Галлии, которых мы давно ждали и страшились, не удивляют нас, граждане, — произнес он. — Нас потрясает лишь дерзость Лепида, который принимает нас всех за глупцов. Он умоляет нас, он заклинает нас, он просит нас — эта тварь! Нет, даже не тварь — мерзкое, жалкое отребье из высокого рода, принявшее форму человеческого существа! Он умоляет нас не считать его предательство преступлением. Что за трусость! Я больше уважал бы его, если бы он просто вышел и сказал правду: что он увидел возможность удовлетворить свое чудовищное честолюбие и взял в сообщники такого же разбойника. Я предлагаю немедленно объявить его врагом отечества и изъять всю его собственность и имения, чтобы мы могли заплатить новым легионам, набранным вместо тех, которые он похитил у государства.
Раздались громкие рукоплескания.
— Но набор войска требует времени, а наше общее положение между тем крайне опасно. Если огонь мятежа в Галлии распространится на четыре легиона Планка — а я боюсь, что мы должны приготовиться к этому, — против нас может выступить большая часть этих шестидесяти тысяч человек.
Цицерон заранее решил не скрывать размаха бедствия, и после его слов тишина уступила место встревоженному гулу.
— Мы не должны отчаиваться, — продолжал он, — хотя бы потому, что у нас есть солдаты, набранные благородными и доблестными Брутом и Кассием, — но они в Македонии, они в Сирии, они в Греции, а не в Италии. Еще у нас есть один легион из новобранцев в Лации и два африканских легиона, которые сейчас плывут домой, чтобы защищать столицу. Имеются силы Децима и Цезаря, хотя войско первого ослаблено, а солдаты второго ведут себя вызывающе. Другими словами, у нас есть надежды на успех. Но нет лишнего времени. Я предлагаю сенату
