войско Октавиана свернуло свой лагерь в Ближней Галлии, перешло через Рубикон и идет на Рим. Хотя Цицерон ожидал этого, удар все же оказался сокрушительным. Он дал слово римскому народу, что если «богоданный мальчик» получит империй, тот будет образцовым гражданином. «Какого только зла, по твоему мнению, нет в этой войне! — плакался он Бруту. — Когда я писал это, я испытывал величайшую скорбь оттого, что, после того как государство приняло мое поручительство за юношу и почти мальчика, я, казалось, едва мог исполнить то, что я обещал» [165].
Именно тогда он спросил, не считаю ли я, что он должен покончить с собой ради сохранения чести, и впервые я увидел, что это говорится не ради красного словца. Я ответил, что, по-моему, дело еще не дошло до этого.
— Может, и нет, но я должен быть готов, — заявил Цицерон. — Я не хочу, чтобы ветераны Цезаря запытали меня до смерти, как Требония. Вопрос в том, как это сделать. Сомневаюсь, что смогу не испугаться клинка… Как думаешь, не уроню ли я себя в глазах потомства, если вместо клинка, по примеру Сократа, приму цикуту?
— Уверен, что не уронишь.
Цицерон попросил меня приобрести для него яд, и я в тот же день отправился к врачу, который дал мне маленький кувшинчик. Врач не спросил, зачем он мне нужен; полагаю, он и так все понимал. Несмотря на восковую печать, из кувшинчика шел удушливый запах вроде того, что исходит от мышиного помета.
— Сделано из семян, — объяснил врач. — Из самой ядовитой части растения, которую я растолок в порошок. Должна подействовать ничтожно малая толика — не больше щепотки. Надо проглотить с водой.
— Как быстро действует яд? — спросил я его.
— Часа три или около того.
— Это болезненно?
— Яд вызывает медленное удушье. Как ты сам думаешь, больно это или нет?
Я положил кувшинчик в шкатулку и запер ее в сундук, стоявший в моей комнате, — будто, спрятав эту вещь, можно было отсрочить смерть.
На следующий день шайки легионеров Октавиана начали появляться на форуме. Он послал четыреста человек впереди своего главного войска с целью запугать сенат и заполучить консульство. Всякий раз, когда легионеры видели какого-нибудь сенатора, они окружали его, толкали и показывали мечи, хотя и не вынимали их. Корнут, старый солдат, отказался поддаться на угрозы. Полный решимости навестить Цицерона на Палатине, городской претор толкался и пихался в ответ до тех пор, пока легионеры не пропустили его. Но он посоветовал Цицерону ни под каким предлогом не выходить без сильной охраны:
— Они считают тебя ответственным за смерть Цезаря не в меньшей степени, чем Децима и Брута.
— Если бы я и вправду был ответствен за нее! — вздохнул Цицерон. — Тогда бы мы заодно позаботились бы об Антонии и не оказались бы сегодня в такой беде.
— Есть новости и получше: африканские легионы прибыли вчера вечером и мы не потеряли ни единого корабля. Восемь тысяч пехотинцев и тысяча всадников в эту самую минуту высаживаются в Остии. Этого должно хватить, чтобы сдержать Октавиана, по крайней мере, до тех пор, пока Брут и Кассий не пришлют помощь.
— А эти легионеры верны нам?
— Так заверили меня их начальники.
— Тогда приведи их сюда как можно скорее.
Легионы находились всего в одном дне пути от Рима. Едва они приблизились к городу, как люди Октавиана ускользнули в предместья.
Когда передовой отряд добрался до складов с солью, Корнут приказал колонне пройти через Тройные ворота и пересечь Бычий форум на виду у толпы, чтобы поднять дух горожан. Потом легионы встали на Яникуле. С этих важнейших высот они наблюдали за западными подступами к Риму и могли быстро развернуться, чтобы преградить путь любому вторгшемуся войску.
Корнут спросил Цицерона, не может ли он пойти и произнести воодушевляющую речь. Тот согласился, и его переправили к городским воротам на носилках, в сопровождении пятидесяти пеших легионеров. Я ехал за ним верхом на муле.
Стоял жаркий, удушливый день без единого дуновения ветерка. Мы перешли через Тибр по Свайному мосту и потащились по высохшей земляной дороге через кварталы лачуг, которыми на моей памяти всегда была полна Ватиканская равнина. Летом она была рассадником болотной лихорадки и кишела злобными насекомыми. Носилки Цицерона были снабжены сеткой от крылатых тварей, но у меня защиты не было, и насекомые ныли у моих ушей. Вся местность провоняла человеческими отбросами. Из дверных проемов покосившихся хибар за нами вяло наблюдали дети со вздувшимися от голода животами, а вокруг них клевали мусор сотни ворон, на которых никто не обращал внимания, — они гнездились неподалеку, в священной роще. Мы прошли через ворота Яникула и поднялись на холм. Там было полно солдат. Они поставили свои палатки везде, где только могли.
На плоской вершине холма Корнут разместил четыре когорты — почти две тысячи человек. Они стояли рядами на жаре. Шлемы их слепили, как солнце, и мне пришлось заслонить глаза. Когда Цицерон вышел из носилок, наступила полная тишина. Претор провел его к низкой трибуне, стоявшей рядом с алтарем. Принесли в жертву овцу. Из нее вытащили внутренности, и гаруспики, исследовав их, объявили предсказание:
— В конечной победе нет сомнений.
Над нашими головами кружили вороны. Жрец прочел молитву, а потом Цицерон заговорил.
Не припоминаю, что именно он сказал тогда. Звучали обычные слова: свобода, предки, сердца и алтари, законы и храмы, — однако я в кои-то веки слушал его, но не внимал ему. Я глядел на лица легионеров — обожженные солнцем, худощавые, бесстрастные. Некоторые солдаты жевали мастику, и я попробовал посмотреть на происходящее их глазами. Цезарь набрал их, чтобы сражаться против царя Юбы и Катона. Они перебили тысячи человек и с тех пор оставались в Африке. Они проделали сотни миль на переполненных судах. Они совершили продолжительный дневной переход. А теперь выстроились в Риме на жаре, и какой-то старик говорил им о свободе, предках, сердцах и алтарях — для них это ничего не значило.
Цицерон закончил свою речь.
Царила тишина.
Корнут приказал легионерам трижды крикнуть в знак приветствия.
Ничто не нарушило тишину.
Цицерон спустился с возвышения, забрался в носилки, и мы двинулись вниз, мимо большеглазых оголодавших детей.
На следующее утро Корнут пришел повидаться с Цицероном и рассказал ему, что африканские легионы ночью подняли мятеж. Похоже, люди Октавиана прокрались в темноте из предместий в город, просочились в лагерь и пообещали солдатам вдвое больше денег, чем мог дать сенат. Тем временем докладывали, что главные силы Октавиана движутся на юг по Фламиниевой дороге
