и находятся в каком-нибудь дне пути от Рима.
— Что ты теперь будешь делать? — спросил Цицерон претора.
— Покончу с собой, — был его ответ.
Так он и сделал — тем же вечером. Вместо того чтобы сдаться, Корнут прижал к животу острие меча и тяжело упал на него. Это был благородный человек, и он заслуживает того, чтобы его помнили, хотя бы потому, что он единственный из сенаторов решил поступить так.
Когда Октавиан приблизился к городу, большинство виднейших патрициев вышли, чтобы встретить его на дороге и сопроводить в Рим. Цицерон сидел в комнате для занятий, при закрытых ставнях. Из-за спертого воздуха было трудно дышать. Я время от времени заглядывал к Цицерону, но тот как будто не шевелился. Он смотрел прямо перед собой, и его голова благородных очертаний в слабом свете из окна напоминала мраморный бюст в заброшенном храме. В конце концов он заметил меня и спросил, где расположился Октавиан. Я ответил, что он поселился в доме своей матери и отчима на Квиринале.
— Ты не мог бы послать письмо Филиппу и спросить, что, по его мнению, я должен делать? — спросил Цицерон.
Я выполнил его просьбу, и гонец вернулся с кое-как нацарапанным ответом, гласившим, что Цицерон должен пойти и поговорить с Октавианом: «Я уверен, ты, как и я, найдешь его склонным к милосердию».
Цицерон устало поднялся.
Большой дом, обычно полный посетителей, был безлюдным: казалось, в нем давно никто не жил. В свете послеполуденного летнего солнца комнаты светились, словно были сделаны из золота и янтаря.
Мы отправились к Филиппу в двух носилках, с небольшой свитой. Часовые охраняли улицу и стояли перед дверями, но они, видимо, получили приказ пропустить Цицерона, потому что сразу расступились. Когда мы шагнули через порог, из дома как раз выходил Исаврик. Я ожидал, что он, как будущий тесть Октавиана, улыбнется Цицерону торжествующей или снисходительной улыбкой, но вместо этого он бросил на него сердитый взгляд и торопливо прошел мимо.
За открытой тяжелой дверью мы увидели Октавиана, стоявшего в углу таблинума и диктовавшего письмоводителю. Молодой человек зна́ком предложил нам войти, — казалось, он не торопился покончить с письмом. На нем была простая воинская туника, его доспехи, шлем и меч лежали в беспорядке на кушетке, куда он их бросил, и сам Октавиан смахивал на юного новобранца. Наконец он закончил диктовать и отослал письмоводителя. Затем пристально посмотрел на Цицерона, и этот любопытствующий взгляд напомнил мне о его приемном отце.
— Ты приветствуешь меня последним из моих друзей.
— Я думал, ты будешь занят.
— Да неужто? — Октавиан засмеялся, показав свои ужасные зубы. — А я полагал, ты не одобряешь моих поступков.
Цицерон пожал плечами:
— Мир таков, каков он есть. Я отказался от привычки одобрять или не одобрять. Какой в этом смысл? Люди поступают как хотят, что бы я ни думал.
— Итак, чем же ты хочешь заняться? Хочешь быть консулом?
На кратчайший миг лицо Цицерона как будто озарилось от удовольствия и облегчения, но потом он понял, что Октавиан шутит, и свет в его глазах тут же погас. Он буркнул:
— Теперь ты потешаешься надо мной.
— Так и есть. Прости. Вторым консулом будет Квинт Педий, мой никому не известный родственник, о котором ты никогда не слышал, в чем и заключается все его достоинство.
— Значит, не Исаврик?
— Нет. Тут, похоже, какое-то недоразумение. И на его дочери я не женюсь. Я проведу здесь какое-то время, улаживая дела, а потом уеду, чтобы сразиться с Антонием и Лепидом. Ты тоже, если хочешь, можешь покинуть Рим.
— Могу?
— Да, ты можешь покинуть Рим. Можешь писать философские трактаты. Можешь отправиться в любое место Италии, куда тебе заблагорассудится. Однако ты не должен возвращаться в Рим в мое отсутствие и посещать сенат. Не должен писать воспоминания или труды, посвященные государственным делам. Не должен покидать страну, чтобы отправиться к Бруту и Кассию. Это приемлемо? Ты дашь мне слово? Могу заверить, что мои люди не будут настолько же великодушны.
Цицерон склонил голову:
— Это великодушно. Это приемлемо. Я даю тебе слово. Спасибо.
— Взамен я обещаю твою безопасность в знак нашей былой дружбы.
С этими словами Октавиан взялся за письмо, давая понять, что прием окончен.
— И напоследок… — сказал он, когда Цицерон повернулся, чтобы уйти. — Это не так уж важно, но я хочу знать: это была шутка или ты и вправду поднял бы меня на пьедестал?
— Полагаю, я сделал бы именно то, что ты делаешь сейчас, — ответил Цицерон.
После всего этого Цицерон как-то внезапно сделался стариком. На следующий день он удалился в Тускул и тут же начал жаловаться на зрение, отказываясь читать и даже писать: мол, от этого у него болит голова. Сад больше не давал ему утешения, он никого не навещал, и никто не приходил к нему, не считая брата. Они часами сидели вместе на скамье в Лицее, по большей части в молчании. Единственным предметом, на обсуждение которого Квинт мог подбить Цицерона, было далекое прошлое — их общие воспоминания о детстве, о том, как они росли в Арпине. Тогда я впервые услышал от Цицерона подробный рассказ о его родителях.
Было тревожно видеть не кого-нибудь, а именно его настолько оторванным от мира. Всю жизнь ему требовалось знать, что происходит в Риме, но теперь, когда я пересказывал ему слухи о происходящем — что Октавиан назначил особый суд над убийцами Цезаря, что он покинул город во главе одиннадцати легионов, намереваясь сразиться с Антонием, — Цицерон не делал никаких замечаний, разве что говорил, что предпочитает даже не думать об этом. «Еще несколько таких недель, — подумалось мне, — и он умрет».
Люди часто спрашивают меня, почему он не попытался бежать. В конце концов, Октавиан еще не полностью властвовал над страной, погода стояла мягкая, а за портами не наблюдали. Цицерон мог бы ускользнуть из Италии, чтобы присоединиться к своему сыну в Македонии: уверен, Брут был бы рад предложить ему убежище. Но по правде говоря, у него больше не хватало воли на такие решительные действия.
— С бегством для меня покончено, — со вздохом сказал мне Цицерон.
Он не мог найти силы даже на то, чтобы спуститься к Неаполитанскому заливу. Кроме того, Октавиан обещал ему безопасность.
Прошло около месяца после того, как мы удалились в Тускул. Однажды утром Цицерон нашел меня и сказал, что хотел бы просмотреть свои старые письма:
— Эти постоянные разговоры с Квинтом о детстве взбаламутили осадок в моей памяти.
Я
