К Новгороду с сильной дружиной подошел Никита Оболенский, но князя Старицкого там не застал, о чем послал известие Овчине-Телепневу. Лазутчики Шуйских донесли, что стан князя Андрея находится за Старой Руссой, в Тюхоли. Туда и поспешил Телепнев, отправив наказ Оболенскому в городе без его приказа разрухи не чинить, установить наблюдение за боярами.
Овчина прибыл к Тюхоли. Навстречу ему вышло войско князя Андрея. Овчина передал Старицкому, что не желает кровопролития и что у него есть послание великой княгини. Князь Андрей встретился с ним.
Тут Овчина-Телепнев показал, на что способен. Крестясь пред иконами, он клялся в благосклонности великой княгини, обещал то, о чем было договорено в Москве. Старицкий потребовал, чтобы Овчина поцеловал крест. Тот ничуть не смутился и сделал это.
Андрей поверил ему. Он с облегчением объявил по дружинам и в Новгород о прекращении противостояния, приказал распустить войско и спокойно отправился с Овчиной-Телепневым в Москву.
Княгиня Елена встретила брата покойного мужа обвинениями в измене. Князь Андрей изумился. Он не ожидал ничего подобного. Овчина же продолжал играть свою роль, изображал недоумение.
Встреча закончилась повелением великой княгини заточить в темницу князя Андрея Старицкого, посмевшего поднять мятеж. Вместе с ним туда угодили его жена и сын. Советников же боярских Елена приказала пытать немилосердно. Тридцать знатных персон, самых преданных князю Андрею, она велела повесить на столбах вдоль дороги на Новгород, дабы все люди, проезжавшие по ней, видели, какая кара ожидает тех, кто ослушается правительницу.
Подвергся опале и род Колычевых. Ивана, дядю Федора, заточили в темницу. Семья Степана Ивановича не подверглась физической расправе, но и боярин Колычев, и сын его Федор были отлучены от двора.
Шел год 1537 от Рождества Христова. Дмитрий Ургин прознал об опале Колычевых и субботним вечером заехал к ним, желая поддержать друга. Князь застал Федора в той же горнице, за оконцем которой по-прежнему шелестела ветвями береза, сильно выросшая. На столе, как и прежде, были разложены книги и горели восковые свечи.
– Это ты, Митя? – спросил Федор.
– Я. А что, не ждал?
– С нами, Колычевыми, теперь дружбу водить опасно. Ведь мы враги престола.
– Что ты мелешь, Федор? Какие враги?
– А такие же, как и те, что на столбах вдоль новгородской дороги висят, заживо гниют в темницах. А за что, Дмитрий? За то, что не пожелали терпеть унижения, поверили великой княгине, подло обманувшей всех.
– Но вас-то не тронули.
– Так я теперь должен спину гнуть перед Глинской и Овчиной? Этого не будет.
– Ладно, Федя, успокойся. Что случилось, то случилось. Удивительно, как князь Андрей доверился Овчине. Ведь знал же, сколь подла и гнусна душа его.
– Он поверил лишь потому, что Телепнев крест целовал в том, что княгиня обещала ему свою милость.
– Ты думаешь, она давала такую клятву?
– Не знаю, Дмитрий, да и знать не хочу. Бог рассудит всех.
– Все это так. Смотрю, ты опять за книги взялся?
– А я никогда и не оставлял их. Читал, как выпадет свободная минута.
– Ладно в юности, а сейчас-то?.. Ты и так человек ученый.
– Учиться надо всю жизнь, Митя. В знаниях великая сила.
– С тобой спорить – только время терять. Иван сегодня о тебе спрашивал. Чего, мол, не приходит? Неужто обиду какую затаил? Скучает он по тебе, Федя.
– И я скучаю, но что делать, если мне запрещено общение с ним? Что ты-то князю Ивану ответил?
– А не пришлось ничего отвечать. Елена увела его к себе, и хорошо. Что я мог бы сказать? Мать запретила тебе видеть его? А солгать язык не повернулся бы. Вот так, Федор Степанович, сын боярский! Иван теперь на полном попечении Овчины-Телепнева. Отблагодарила Елена князя за поход на Новгород. Он теперь стоит во главе опекунского совета, первый среди ближних бояр. Глинская же повелела величать себя не иначе как великой княгиней Московской и всея Руси. Бояре согласились с этим. Иного от них ждать не приходилось. Кроме Шуйских. Те вроде как и смирились, но видно, что притворно. Не сдались Шуйские, так что главная схватка за власть еще впереди. Против них Бельские, да и Глинские, братья Елены, в стороне не останутся. Овчина добился желаемого и успокоился, а напрасно. Первой полетит с плеч его голова, коли завяжется большая свара. А ее недолго ждать.
– Не пострадал бы Иван.
– Того не допустим.
– Теперь, Дмитрий, только ты и сможешь защитить юного государя.
– Ничего! И ты вернешься. Я добьюсь этого.
Колычев встал с лавки, подошел к Ургину.
– Нет, друг мой, ты не так меня понял.
Дмитрий удивленно посмотрел на Федора.
– О чем ты, Федя? Что-то я не узнаю тебя.
– И немудрено. Я принял решение уйти из Москвы.
– Что? – еще более удивился Ургин. – Как уйти? Куда?
– Далеко, на север, на Соловецкие острова, в монастырь послушником. Там я пройду испытания и приму постриг.
– Но почему? Неужели ты убоялся опалы?
– Не тебе ли знать, что Федор Колычев никогда и ничего не боялся!
– Но твое решение, Федя…
– Что? Напоминает бегство? Нет, друг мой, это не бегство, а прозрение.
– Прозрение?
– Именно, Митя! Как-то летом в храме услышал я слова Спасителя, что нельзя одновременно служить двум господам. Я не раз убеждался, что в них заключена великая правда. Я не могу служить княгине. Своими делами она вызывает у меня ненависть. Я люблю Господа нашего и рад служить ему. В этом, Митя, прозрение.
– Да! Наверное, ты прав, но каково без тебя станет твоим родителям? Мне? Ивану?
– С вами всегда будут мои молитвы.
– Батюшка с матушкой знают о твоем решении?
– Нет! До сего момента никто не знал. Теперь знаешь ты. Прошу тебя, Митя, никому об этом не говорить.
– Не скажу. Когда ты намерен покинуть Москву?
– Немедля, этой же ночью и уйду!
– Так если бы я не заехал сюда, то мы и не попрощались бы?
– Я зашел бы к тебе, не сомневайся.
– Но родители твои, когда ты уйдешь, будут беспокоиться! Почему ты не хочешь сказать им?
– Об этом не думай. Я сообщу им, куда пошел, с первой же оказией.
– А что мне ратникам сказать, если захотят тебя проведать? Тому же Григорию?
– Пока ничего. После – правду!
Дмитрий вздохнул.
– Тяжко мне прощаться с тобой, Федя, но отговаривать и задерживать не стану. Прощай, Федор!
– Прощай, Дмитрий! Даст Господь, свидимся еще, а нет, значит, не суждено.
Друзья крепко обнялись. Потом Дмитрий быстро и молча покинул дом Колычевых, направился к себе. Он верил, что еще увидит друга, но даже предположить не мог, как это произойдет.
Впрочем, в ту темную ночь 1537 года от Рождества Христова этого не знал никто. Даже сам Федор, в будущем Филипп, митрополит Московский и всея Руси. Ночью, в одежде простолюдина, не попрощавшись с родителями, он покинул дом и пошел из Москвы на север, в неизвестность, в историю своей страны.
Утром следующего дня князь Ургин приехал в Кремль около 10 часов. До этого он объехал посады и площадь, где обычно кипела ярмарка. В этот воскресный день торговые ряды не были заполнены и наполовину. Последнее время на Москву съезжались торговые люди лишь из ближних уделов. Остальные начали переправлять товары в другие города. Это было связано с неспокойной обстановкой в столице. Мрачной стала Москва, неприветливой.
За воротами Ургина встретил Тимофеев, с семи часов заступивший на службу.
– Приветствую тебя, Дмитрий! Ты опять разъезжаешь по Москве в одиночку? Почему не держишь при себе охрану?
– Здравствуй, Гриша! Слишком много вопросов задаешь. Сразу и не ответить. Держи коня, я проведаю Ивана, после поговорим.
– Тебе нет надобности идти во дворец, князь!
– Почему, Гриша?
– А потому, что Ивана вывез из Кремля князь Овчина. Он взял с собой пять дворцовых стражников.
– Что значит вывез? Куда?
– Слыхал, на новгородскую дорогу, показать юному государю повешенных бунтовщиков.
– Он что, совсем голову потерял, ребенку висельников казать?
– Ты у него спроси.
– Спрошу! Сколько наших в Кремле?
– Со мной трое. Я, Андрюша Молчун да Афанасий Дубина.
Ургин приказал:
– Ты и Молчун со мной, Дубину послать за Шлягой и Лихим. Пусть быстро собираются и догоняют нас.
– А мы куда?
– Туда же, куда и Овчина отправился.
Григорий улыбнулся.
– Чую, будет свара. Вот и славно! Я быстро.
– Давай, Гришка, жду.
Вскоре князь Ургин, Григорий Тимофеев и Андрей Молчун выехали из Троицких ворот Кремля и направились к новгородской дороге.
Отряд князя Телепнева-Оболенского в то время достиг виселиц. Здесь были казнены бояре, вставшие на сторону Андрея Старицкого.
Увидев трупы с посиневшими лицами, с вываленными изо рта языками, остекленевшими открытыми глазами, Иван отвернулся и прижался к Овчине, с которым ехал на одном коне.
Тот наклонился к мальчику и спросил:
– Ты что, государь, испугался?
