Фрумкин зажег керосиновые лампы, и она увидела, что стоит посреди складского помещения, загроможденного рядами плоских деревянных ящиков с надписью: «Собственность кинокорпорации „Метрополис“». А у дальней стены — штабеля коробок поменьше размером, с трафаретной надписью на иврите по бокам.
Фрумкин жестом указал на коробки:
— Это вам предстоит развозить. Реквизит. А вот список актеров, которым все это нужно доставить.
Джойс взяла у него листок бумаги. Пробежалась глазами по аккуратному списку фамилий и адресов.
— А что в ящиках?
Фрумкин посмотрел на нее изучающим взглядом.
— Вы говорили, что хотите помочь, так? Сказали: «Чем только смогу». Ведь вы именно так сказали? Я думал, вы понимаете.
— Я правда хочу помочь.
— Чем только сможете. Верно?
Джойс почувствовала, что ее пробирает дрожь.
Фрумкин подошел к одному ящику, поднял крышку. Джойс застыла. Фрумкин заговорил — быстро и деловито:
— Вы будете развозить это по частям. По нескольку ящиков за раз. Но не на той машине, на которой приехали. Я не хочу, чтобы вас снова видели с Ароном. Если кто-нибудь спросит — а я уверен, вы знаете того, кто непременно спросит, если до вас доберется, — я оставил вам старый драндулет, потому что вы помогаете корпорации завершить съемки. Кирш, если он вас найдет, — хотя вряд ли, — не поверит в эту чушь. Ну а если все же найдет, подумает, что я просто решил произвести на вас впечатление своим богатством и щедростью — очевидно потому, что хочу заманить вас в постель. И отлично, пусть так и думает. Не разубеждайте его и старайтесь не приезжать сюда в Хайфу чаще, чем раз в десять дней или около того. Если вам шести недель хватит на то, чтобы все развезти — нормально. Мы подождем. С патронами проще. Берите как минимум по две коробки на каждый ящик.
Джойс, не отрываясь, смотрела на винтовки.
— Но Лео ничего не говорил о винтовках.
— Лео? Кто такой Лео?
Джойс посмотрела на Фрумкина. Тени от мерцающих ламп плясали над его головой. От внезапного прозрения Джойс стало страшно, ее била дрожь.
— Лео Кон. Из Лондона.
Фрумкин скорчил пренебрежительную гримасу:
— Не знаю никакого Лео Кона.
— Он говорил, учить детей. Что я буду учительницей. — Она объясняла это скорее самой себе, а не Фрумкину.
— Слушайте, вы уже в деле, и назад пути нет.
Джойс в отчаянии озиралась кругом. Сердце бешено стучало. Здесь и речи не было о садах, которые надо сажать, ни о несчастных детях, которым надо петь песенки. Несчастным ребенком тут была она сама.
Фрумкин продолжал — тихо, повелительно:
— Прежде чем выехать из Иерусалима, позвоните «Братьям Шако», это туристическая фирма в Хайфе. По номеру 240. Брат Арона, Мотти, там за директора. Он встретит вас и поможет разгрузиться. Начать доставку можно прямо сейчас.
— Ночью? — Джойс слушала свой голос и не верила своим ушам.
— Иначе зачем вас сюда привезли?
— Но я даже не представляю, где я, — с запинкой произнесла она. — Я здесь ни разу не водила машину.
Фрумкин тронул ее за плечо:
— Надеюсь, вы шутите?
— Нет, я серьезно.
— Неужели вы думаете, что мы не позаботились об этом? Мы для вас предельно все упростили. Все, что от вас потребуется, — следовать некоторое время за нужной машиной, потом свернуть и сделать несколько доставок по-быстрому. Первая будет в Рамле, по дороге из Яффы в Иерусалим. Потом поедете следом за другой машиной, а когда все будет сделано — назад в Яффу. У вас будет все необходимое: деньги, одежда, еда. В Иерусалим возвращаться не следует. Во всяком случае до тех пор, пока наш человек не скажет вам, что можно.
— А если меня будут искать?
— Мы сняли для вас жилье. Никто вас не найдет. А упаковка студийного реквизита занимает больше времени, чем мы рассчитывали. Поняли?
Воздух в помещении слегка отдавал плесенью. Желтый свет керосиновых ламп взвихрился вдруг, замигал зеленым и черным. Джойс казалось, она тонет.
— Мне душно, — проговорила она.
Фрумкин встал в полный рост и сделал глубокий вдох, словно подчеркивая ее уязвимость. Продюсер фильмов, руководитель операций — он упивался своим величием.
— Приступим к делу, — сказал он. — Вот, наденьте это.
И вручил ей кудрявый каштановый парик — из тех, что носят палестинские правоверные еврейки. Джойс надвинула его на лоб слишком низко, как обычно надевала шерстяную шапку в лондонские или нью-йоркские холода. Фрумкин быстро шагнул к ней, поправил.
Потом она оказалась на улице: воздух был просоленным, а звезды кружили над головой, как обезумевшие чайки. Она постаралась взять себя в руки и села за руль машины Фрумкина. В багажник быстро загрузили ящики, Джойс и опомниться не успела, как Арон на передней машине, трогаясь с места, махнул ей рукой из окна: поехали! Она включила зажигание и выжала сцепление, но лишь со второго раза мотор завелся, и машина медленно покатила вперед.
Через несколько часов, в первые минуты мутного и влажного средиземноморского рассвета, когда ночь и день еще слиты в серо-черном облачном пейзаже, Джойс въехала под навес из гофрированного железа, притулившийся у ветхого домишки. В голове теснились образы и запахи сегодняшней ночи: двое мужчин, угрюмо кивнувших ей в знак приветствия, бросив лишь пару слов, — оба в косоворотках, какие носят русские, но в арабских куфиях для отвода глаз; темные закоулки, по которым она колесила, один невзрачнее другого; вонь из сточной канавы возле выгребной ямы, которую ей помог объехать угрюмый мальчишка; люди, появлявшиеся из ниоткуда, чтобы выгрузить из багажника ящики и коробки с патронами — их они запихивали сперва в жестянки с надписью «Печенье социальное», а затем укладывали на дно плетеных корзин с крепкими ручками и прикрывали сверху горками свежих овощей; рогатины, прислоненные к стволу пальмы и казавшиеся при луне черным распятием, и наконец, в последнем из мест, куда она заезжала, — хлипкая пристройка позади амбара, где ее внезапно захлестнул запах жимолости, словно подтверждая новообретенную надежду: да, и жестокость может быть во благо.
Джойс вошла в дом и, обессиленная, бросилась, не раздеваясь, на узкую длинную кушетку с тонким простым матрасом — ближайшее, что было там из мебели. Что бы сказал Марк, узнай он, чем она занимается? Возможно, то же, что говорил о ее живописи: безнадежный дилетантизм. А сама она как считает? Трудно сказать. В глубине души — этакий еретический голосок — она чувствовала, что предала себя. Слишком велика пропасть между тем, как она живет, и тем, как, по ее представлениям, надо жить: сперва горький разговор с Марком на смятой постели, а потом — шаг во тьму, где она с удивлением обнаружила, что готова выполнять черную работу для поборников великой идеи. Но, может, на самом деле ей хотелось чего-то совсем простого: любви, мира, покоя?
Джойс чуть приподнялась — только чтобы стянуть с себя одежду, да так и заснула, голая, на кушетке, в час, когда птицы за окном начали подавать первые голоса.
Август
28
По утрам Сауд устанавливал навес из выцветшей парусины там, где Блумберг собирался работать. Навес они купили у человека, возвращавшегося в Амман из Мекки. Путешественники — паломники и туристы — появлялись здесь чуть не каждый день. Компания братьев Хабобо, в распоряжении которой были и машины, и верблюды, раз в неделю привозила кого-нибудь из Иерусалима и Хайфы, и Сауд на деньги Блумберга закупал у шоферов табак, иголки — прочищать лампу — и мыло. Блумберг мог бы послать весточку Россу в любой момент, но не делал этого. Вообще-то его покровитель дважды, в очень вежливых тонах, напоминал о себе, но Блумберг решил не отвечать. Чего доброго, пошлет очередного бедуина «спасать его», а этого Блумбергу совсем не хотелось, и, что куда важнее, ему нужно было хорошенько подумать, что делать в связи с убийством: безопасный выход для парня — если не принимать в расчет нынешнюю ситуацию — пока не вырисовывался.
