— А вы сюда надолго? — поинтересовался Блумберг. — Вы, кажется, упомянули про «странные обстоятельства».
Майкл Корк посмотрел на жену.
— Мы приехали в Иерусалим шесть с половиной недель назад, потому что в моего двоюродного брата стреляли, — сказала Сара. — Он полицейский. Бобби Кирш. Мои дядя и тетя должны были приехать, но им, боюсь, это уже не под силу.
Блумберг даже бровью не повел, хотя от этих слов его будто током ударило. Уставился в пол и принялся зачем-то разглаживать складочки на зеленой подстилке.
— Насмерть?
— Нет, слава Богу. Ранили в руку. Но пуля не самое страшное. Он был на мотоцикле и попал в аварию.
Блумберг посмотрел на Сару. Она не отвела глаз. Ему показалось, он заметил в ее взгляде нечто помимо восхищения его талантом, о чем она еще раньше дала понять, но не был до конца уверен.
— Его покалечило, — договорила она.
— Бобби сам нас услал подальше, — включился ее муж, видимо опасаясь, что Блумберг подумает, будто они бросили больного на произвол судьбы. — То есть, хочу сказать, на самом деле Сара каждый день ходила в больницу. Она заботливая. Но он нас услал, говорит, Сара заслужила отпуск и ему опостылели наши печальные лица. К тому же он идет на поправку, хотя еще пару недель придется посидеть в инвалидном кресле.
Образ Кирша для Блумберга никак не вязался с инвалидным креслом. В голове не укладывалось. Не такой участи желал он для любовника своей жены — даже и представить не мог ничего подобного, когда покидал Иерусалим.
— У вашего брата, наверно, много посетителей?
Блумберг знал, что вопрос его звучит странно, и не удивился, увидев, что Корки недоуменно переглянулись.
— Ну, — начала Сара медленно, — сэр Джеральд Росс его навещает, он очень внимательный. Приезжает в больницу по три-четыре раза в неделю, а сестры говорят, что в начале, когда Бобби только привезли, бывал и вовсе каждый день.
— А, сэр Джеральд. На него можно положиться.
— Вот как, так вы с ним знакомы?
— Знаком? Я здесь именно из-за него. И все вещи, которые вы видите вокруг, в том числе и эта славная палатка, — всем этим я обязан сэру Джеральду. Он, извините за выражение, мой меценат.
— Так вы должны знать Сариного двоюродного брата! — с жаром продолжал Майкл, словно не заметив иронии Блумберга. — Бобби худой, как щепка, и волосы светлые, но в остальном очень похож на мою жену.
— Неправда, — поправила его Сара. — Бобби куда красивее меня.
Майкл Корк опять смутился, но тотчас парировал:
— Не говори ерунды, Сара.
Блумберг невольно им восхищался. Мистер Корк явно пытался бороться с двумя сильными противниками — застенчивостью и английской сдержанностью — во имя любви.
— Да, — ответил Блумберг, обращаясь к Саре. — Я знаком с вашим родственником. Он расследовал убийство, в котором я сыграл странную роль. Поплясал в обнимку с трупом.
— Боже мой, так это были вы! Как удивительно. Но Бобби не упоминал вашего имени. Кажется, он просто сказал: «местная британская пара». Он сильно изменился. Не знаю, насколько хорошо вы знакомы, но в последнее время он почти все время молчит. Ужасно переживает, конечно. Если бы вы видели его ногу, вы бы поняли почему: она вдвое тоньше прежнего, как будто срезали половину.
— Соболезную.
Воздух в палатке словно застыл. Майкл Корк снял пиджак: пятна пота на его рубашке в точности повторяли разводы на пиджаке. Сара, наряд которой — длинная просторная хлопчатая юбка и тонкая кремовая блуза — казался более подходящим для здешних мест, отерла пот со лба и закатала рукава.
— Уже известно, кто стрелял в Роберта Кирша? — продолжал Блумберг.
— Никто ничего не знает, — ответил Майкл Корк, — но город сейчас как пороховая бочка. Все так говорят. Слухи ходят разные. Мы встретили в гостиничном баре парня, он когда-то работал с Бобби, и он говорит, что в Иерусалиме ни с того ни с сего появилось много оружия. Никто не знает, откуда оно берется и у кого конкретно имеется, но оно есть. И вы, наверно, слышали про бунт.
— Какой бунт?
— Три недели назад, возле Стены Плача. Так вы не слышали про это?
— К счастью, нет.
— Началось все, вы не поверите, из-за футбольного мяча, по ошибке залетевшего не туда в деревне под Иерусалимом. Еврейский мальчик закинул его на грядку с помидорами во дворе арабской семьи. Девочка схватила мяч и спрятала в куче белья, отложенного для стирки. Когда мальчик пришел за мячом, та подняла крик. И тут выходит с кочергой отец, а может брат, и проламывает мальчику череп. Конечно, в этих местах, сами знаете, око за око, так что через пару часов арабского парнишку на улице бьют по голове чем-то тяжелым Новость быстро разносится по городу, и к вечеру все идут выяснять отношения к Стене Плача. Хорошо, что Бобби был уже в госпитале, потому что районный комиссар послал десять человек в стальных шлемах разнимать толпу в четыре сотни обезумевших евреев и арабов, и только одному полицейскому удалось выйти оттуда целым и невредимым.
Сара Корк послала мужу выразительный взгляд.
— Извиняюсь, — сказал он, — наговорил всяких глупостей. Я и родился первого апреля, в День дурака. Не знаю, как Сара меня терпит. Конечно, плохо, что Бобби там не было.
— Послушайте, — сказал Блумберг, — мне надо работать. Но может, вы составите мне компанию вечером, поужинаем? Или вам пора двигаться дальше?
— Пока нет, — ответила Сара. — Три дня здесь, потом одна ночь в Аль-Акабе, потом Санта-Катерина, а конечный пункт — Каир. Но почему бы вам не навестить нас сегодня? При нашей группе есть повар, он восхитительно готовит, и провизии у нас полно.
— Спасибо, но нет, — ответил Блумберг.
Сара загасила окурок о подошву ботинка, сразу же потянулась за пачкой «Плеерс» и закурила следующую.
— Как странно, — добавила она, — что я сижу рядом со своим самым любимым художником.
Ее муж с улыбкой заметил:
— Ой, Сара, ты говоришь совсем как американка.
— Моя жена американка, — сказал Блумберг.
Майкл Корк опять зарделся как маков цвет.
— Может, вы виделись с ней в Иерусалиме. Ее зовут Джойс. И она знает вашего двоюродного брата лучше, чем я. Они даже сдружились во время расследования.
Супруги Корк переглянулись, но ничего не сказали.
— Боюсь, что нет, — ответила Сара, и опять у Блумберга мелькнуло подозрение, может и совершенно напрасное, что ей известно куда больше, чем кажется.
Закончена ли картина? Он уже давно решил было: все — хватит, но по утрам картина словно смеялась над творцом, возомнившим, что можно остановиться. Так когда же конец? Он работал без какого-либо плана, не разбивая на этапы. Когда будет готово, он это почует, почувствует кончиками пальцев, и, как всегда почему-то, последние мазки кисти приходятся на верхний правый угол, иногда спустя несколько часов или дней после первых «завершающих» мазков. Он изобразил скалы, если это скалы, а не тупики, куда зашла его собственная мысль, в розовых и голубых тонах, но теперь понял, что справа вверху нужно добавить коричневого. Иначе получится скучно. Но коричневый в том месте, куда он хотел его добавить, может привести к полному пересмотру композиции, придется начинать заново. От того, что Росс просил, ничего не осталось: ни конических колонн, ни храма Изиды, ни алтаря, ни двора с бассейном, — была только дорога к жертвеннику и местность, его окружающая.
Блумберг работал на дикой жаре, а тем временем красный диск солнца поднимался все выше, продираясь сквозь сверкающую атмосферу и подкрашивая бесподобные оттенки песчаника, пересекал непроходимое ущелье, скрывался за могучими утесами, а потом появлялся вновь, чтобы заполнить собой клочки синего неба высоко наверху. Эффект от подобного опыта, по мысли Блумберга, должен быть стойкий.
Он писал три часа кряду, пока кисть не начала выскальзывать из потных усталых пальцев, тогда он пошел в палатку. В какой-то момент днем, когда он спал, вернулся Сауд. Блумберг не заметил бы этого, если бы не бродячий верблюд, сунувший нос в палатку в поисках съестного. Сауд шуганул его, и Блумберг проснулся. Стянул через голову рубашку. Его торс, хоть и мускулистый, был почти такой же тощий, как у мальчика, только у Блумберга седые волосы крестом на груди. Он отер рубашкой потное лицо, потом скатал ее в комок и швырнул в угол палатки.
