Предостерег бы Мисаил Веселицу, да по глазам прочел: падут слова его на бесплодный камень. Почто надрываться зря?..
Ушел Веселица. Придя во Владимир, перво-наперво заглянул к Морхине.
Кузнец вытаращил глаза:
— Покойничек не то ожил?
— Не хоронил ты меня…
— Другие хоронили…
— Хоронить-то хоронили, да в гроб положить забыли. Вот он я!
— Не серчай, Веселица, — мягко сказал кузнец. — Видеть тебя я рад.
— Одноока тоже порадую…
— Эко удивил!.. А в беде своей ты сам виноват. Одноок брал, что в руки шло: на то он и резоимец.
— Ко Всеволоду пойду.
— Вовсе помутился у тебя рассудок. Да нешто князь боярина даст в обиду?
Совсем отчаялся Веселица. Обессилев, прислонился к наковальне, опустил безвольно руки. Острые лопатки жалко торчали сквозь продранную на спине рубаху, грязные пальцы высовывались из худых лаптей.
Умолял Веселица:
— Ну, научи меня, Морхиня. Ты человек мудрой — про то все говорят. И князь тебя чтит. Как быть?..
— Купцы тебя к себе не примут, знаешь сам, — вслух рассуждал кузнец. — Идти тебе в закупы, а иного пути нет…
— Эко присоветовал! — ожесточившись, вскочил Веселица. — А из закупов — в холопы?..
— Почто в холопы? Откупишься — снова станешь свободным…
— Немощен я…
Жалко было Морхине Веселицу, но как ему помочь?
— Ты князю-то замолвил бы за меня словечко, — снова принялся за свое Веселица. Глаза его лихорадочно блестели.
— Не послушает меня князь…
— Куды ж мне?
Морхиня помолчал. Веселица перекатывал на худых скулах жесткие желваки.
— Пропал я, Морхиня, яко капустный червь, — сказал он.
— Сам на себя веревку свил, других винить неча, укорил кузнец.
Веселица побледнел:
— На пиру много друзей…
— Не ярись. Эко явился — словно полымем тебя принесло. Послушайся моего совета…
— Ко князю пойду.
— Одно заладил…
— Прощай, Морхиня..
— Прощай.
Вышел Веселица на улицу — ослеп от яркого солнца. Шел, качаясь, как пьяный. И чем дальше он шел, тем все больше западали ему в душу слова, сказанные Морхиней. Не кривил душою кузнец — говорил то, что знал. Надежный он человек, и зря обругал его Веселица.
В закупы идти — все равно что на кривой и кособокой жениться. Но кривую жену не избыть вовек, а из закупов можно выкарабкаться…
Был у него еще смиренник — отец Мисаил. Но принимать суровый обет Веселица не хотел. Не чувствовал он в себе близости к богу и еще мечтал рассчитаться с Однооком.
Припекало осеннее солнышко Веселице спину, а в тени под заборами снег лежал.
Шел Веселица, не глядя по сторонам. У Медных ворот увязались за ним ребятишки. Поначалу дразнили незлобно, дергали за штаны, потом принялись кидать в него комья мерзлой земли.
— Весел Веселица, да рожа невесела! — кричали они, сбиваясь в озорную толпу.
Взрослые выходили из ворот — иные отгоняли ребятишек, другие тоже скалили зубы.
— Принесло его нам на лихо.
— Куды только посадник глядит?!
Бабы жалились:
— Не трожьте убогого.
Мужики со знанием говорили:
— Не убогой он, без понятия. Глупо рожено — не научишь…
Вдруг будто споткнулся Веселица. Поднял затуманенный взгляд и увидел, что стоит перед бывшей своей избой. На крыше — те же петухи, оконца облачены в кружевные наличники. Перед воротами стоит возок, одна к одной — белые лошади украшены нарядной сбруей. Выводят отроки красну девицу в высоком кокошнике, придерживают ее под локотки.
Ах ты, господи, ведь привидится же такое! И не красну девицу вовсе подсаживают в возок отроки, а боярина Одноока. Кланяются ему низко, ноги, обутые в мягкие сапоги, бережно упутывают ласковым мехом.
Тут-то и глянул боярин на убогого, вытаращил глазищи, разинул, набравши воздуха, рот, заорал:
— Гони!..
Взяли кони с места, понесли возок по разбитой дороге, ударили его задом в плетень, выровняли бег и скрылись за поворотом.
Веселица задрожал, кинулся вслед. Ребятишки веселой гурьбой бежали с ним рядом. Улица наполнилась беспокойной суетой и криками:
— Лови!
— Держи!
— Хватай вора!..
Шла навстречу монашка, испуганно крестясь, попятилась с дороги.
— Помогай вам бог, люди добрые, — обратилась она к бабам. — Не скажете ли почто шум?
— Здрава будь, Феодора, — отвечали ей бабы. — Нанесло на нас опять Веселицу. Сколь дён не показывался — думали, сгиб. Ан нет. Сызнова грозится Однооку…
— Чего грозится-то? — удивилась монашка.
— Аль не слыхала?
— Наше дело — богу молиться, — скромно отвечала Феодора.
— Пустил его Одноок по миру, все богатство отобрал, избу тож — вот эту самую… Да ты не печалуйся, матушка: сам Веселица всему виной и причиной. Жил неправедно, вот его господь и покарал… Одно слово, убогой он.
— Убогих бог любит, — сказала Феодора. — А мальцы ваши убогим помыкают.
— Неразумны ишшо, вот и скалятся…
Ребятишки наседали на Веселицу со всех сторон, со смехом валили на землю. Он отбивался от них, как мог.
На помощь мальцам поспешили замешкавшиеся было у вррот отроки. Отшвырнули ребятишек, прижали Веселицу к плетню. Стали размахивать кулаками.
Бабы запричитали в голос, Принялись стыдить своих мужиков:
— А вы что рты разинули?
— Убого бьют — вам все нипочем.
— Нынче Веселицу — завтра за вас прймутся. И так житья никакого от них не стало…
Мужики поначалу пересмеивались, отмахивались от надоедливых баб. Но, когда отроки сбили Веселицу наземь и взялись пинать лежащего ногами, забеспокоились:
— А и впрямь, доколь боярским прихвостням человека страмить?
— Эй вы, волки гривастые, будя вам колотить Веселицу!..
Отроки не слушали мужиков, занятые привычным делом. Кряхтели, посапывали, с удовольствием приговаривали:
— Будя тебе боярина нашего поносить.
— Раз проучили — проучим ишшо!..
Мужики загалдели, нестройно двинулись по улице.
— Кому сказано, оставьте убогого! — послышались смелые голоса.
— Ступайте, мужики, по избам, — дерзко отвечали отроки. — Не то и вам перепадет.
— Эко разохотились! — из толпы вывернулся кряжистый парень, с незлобивой улыбкой на бледном лице выдернул из плетня липовый кол.
— А ну, помогай, кто смел! — крикнул задиристо, и весело. Размахнулся, огрел ближайшего отрока по ягодицам.
— Так его! — подначивали бабы.
— Бог в помочь! — закричали мужики и, поплевав на ладони, принялись расшвыривать и бить по загривкам боярских приспешников.
Потасовка перерастала в драку. Про Веселицу забыли. Вспоминали всяк про свои обиды:
— Это тебе, сивый мерин, за Агапку!
— А это — должок за порушенные борти!..
— За боярского кобеля. Покусал прошлым летом мово Ковдюшку…
— А вот получай за клин, что прирезал Одноок к своему огороду!.. Мой клин, моя земля!..
Наваляли отрокам на долгую память, загнали во вдор, еще издевались под воротами:
— Сопляки желторотые!..
— Псы шелудивые!..
Тем временем, отделясь от толпы, Феодора уговаривала харкающего кровью Веселицу:
— Ты о меня обопрись, миленький… Ну-ко.
Веселица бормотал в беспамятстве:
— Убивцы, звери лютые… Ко князю пойду, ко князю…
— Ко князю? — усмехнулась Феодора. — Князь тя рассудит…
— Князь рассудит…
— Мужика мово рассудил…
— Да ты кто такая? Откудова взялась? — подозрительно воззрился на нее Веселица отекшим глазом.
— Не видишь, что ль? Черница я. Феодора…
— То-то что черница. Не твое это дело — мирское. Почто встряла? Пущай бьют… Пущай…
Терпеливо снося упреки, Феодора подталкивала Веселицу в спину, свернув за угол, вынула из холщовой сумы тряпицу:
— Ha-ко, лицо утри.
Стих Веселица, покорно вытер лицо, поплелся, прихрамывая, с ней рядом. Слово за слово, пока дошли до Медных ворот, Феодора узнала про него почти всё.
Страж у ворот, улыбаясь, окликнул монашку:
— Помогай бог, сестра Феодора!
— Дай бог и тебе счастья, — отвечала монашка.
Стражу наскучило без дела. День ото дня — всё одно и то же. Прислонив копье к стене, он сидел на скамеечке, расставив ноги рогатиной, грелся на солнышке, довольно жмурился.
— А ты куды, Веселица, путь наладил? — спросил воротник.
— На Кудыкину гору, — отвечал Веселица.
— А далеко ли гора-то? — скучая, переспросил воротник.
— Отселева не видать. Отчепись ты!..
Откинув голову, воротник зашелся неслышным смехом — над открытым вырезом суконвика прыгал обросший седыми волосами кадык.
— Шутник ты, Веселица, — сказал он, вытирая согнутым пальцем выступившие на глазах слезы. — А синяк у тебя откудова?
— Однооковы псы наваляли…
