2
Изветчика привели со двора, из боковушки, через которую проходили в горницы дворовые. Впервые князь Шайсупов видел человека, коего дьяк Семен нарек Хмырем. Вошедший мужик князю понравился: он не заискивал, глядел прямо, говорил спокойно, был чисто умыт, расчесан. На кивок князя, чтобы проходил к столу, Хмырь ответил поясным поклоном и сделал это степенно, без подобострастия.
– Ты чего же, сучий хвост, столько времени таился? Уж не перекинулся ли к ворам? – разглядывая изветчика, просипел князь. У него уже который день болело горло. – Тебе приказано было вора-старицу выследить и донести. А ты?
– Не мог я, князь, из ватаги уйти раньше. Не глянулся мужикам поначалу, каждый шаг мой зрели.
– А теперь что же? – заинтересовался князь.
– Теперь в есаулах, сотню вожу. Ноня сотня караул несет, вот я и наведался…
– А ну хватятся?
– Не должны. Караулы везде стоят, пока все объедешь, полночи пройдет. Тут вести важные, – снизил до шепота голос Хмырь. – Дай, думаю, доскачу, а к утру возвернусь.
Князь нетерпеливо заерзал в кресле.
– Слушаю тебя, говори.
– Дело вот какое, – начал таинственно Хмырь, – ноня поутру круг был в становище у воров, порешили на Темников идти.
– Ведомо мне это, – перебил его князь. – То забота Васьки Щеличева – Темников от воров оберечь. Еще что?
– На кругу письма писали.
– И только-то.
– К самому царю воры писать осмелились.
– И не только к царю, – добавил князь, – и к разбойнику Стеньке Разе писано.
Хмырь удивленно вскинул брови. Увидев это, князь захихикал.
– Ты что же думаешь, ты один такой удалец? У меня ведчиков много, задарма хлеба не едят. Ты вот что мне скажи, – князь встал и подошел к мужику, – ты письма те сам видел?
– А как же! Не токмо видел, в руках держал. И к царю нашему – Алексею Михайловичу, и к разбойному атаману.
– Ведомо тебе, кто письма повез?
– Про одно письмо ведомо, с тем и пришел, чтобы известить.
– Ну…
– К Стеньке Разе Федька Сидоров направляется, должно, завтра отбудет, а вот с другим письмом незадача: токмо Федька Сидоров да вор-старица про посыльщика того знают.
– Коли знают они, узнаем и мы. Федьку поймаем, дознаемся! Путь-то у него один – на Темников и далее на Саранск. Перестренем!
Князь подошел к столу, налил вином кубок и протянул его Хмырю:
– Пей! Жалую!
Тот, опорожнив его одним глотком, крякнул и, утерев бороду, поклонился поясно.
– Благодарю!
– Ты в береженье держи себя. Времена ноня настают смутные, бунтуют мужики. Из становища разбойного сам теперь не ходи, коли что спешное передать надобно будет, пришли Ермила Бокова из Немчиновки. Знаешь такого?
Хмырь отрицательно покачал головой.
– Отыщешь. Его не опасайся, мой человек. Чего доверить на словах нельзя, отписку напиши, знаю, грамотен ты. И вот еще что, дознайся, кто у воров в Арзамас-граде в наводчиках. Есть такой, мне ведомо, а також кто в изветчиках. Понял?
Хмырь кивнул головой.
– А теперь иди!
3
В дверь землянки постучали. Алёна спала чутко и, заслыша стук, вскинулась.
– Кто там?
– Это я, Федор! – послышалось за дверью.
– Погоди, я сейчас.
Алёна быстро встала, наглухо завернулась в длинный суконный плащ и, ощупью отыскав огниво и трут, засветила лучину.
– Входи! – громко произнесла она и, придерживая одной рукой плащ, а другой засовывая лучину в светец, оглянулась на скрип открываемой двери.
В дверном проеме, освещенный лунным светом, стоял мужчина, но это был не Федор. Сидоров был ниже ростом и кряжистее. Этот же был выше ростом и стройнее.
– Кто ты? – требовательно спросила Алёна.
Незнакомец сделал несколько шагов к ней и остановился.
– Кто же ты?
Ночной гость молчал.
Страха не было. Кругом были свои. А этот, если бы пришел с темными мыслями, то мог войти тихо, не стучась. Считая, что в стане ей ничто не грозит, Алёна не запирала на ночь дверь на засов, да и у входа всегда кто-нибудь бодрствовал из охраны.
«Кто же это? – недоумевала Алёна. – Чужого не допустили бы к землянке, да и Федор не привел бы кого не след, значит, это кто-то из своих. Но кто?
Она засветила от лучины свечу и подошла к незнакомцу.
Освещенные колеблющимся светом свечи на Алёну из темноты глянули знакомые до боли сияющие глаза.
– Поляк! – воскликнула Алёна. Сердце защемило, забилось как у пойманной в сети пичужки. – Вернулся!
Она прильнула к нему, уткнулась лицом в грудь.
– Я знала, что ты придешь. Ждала… и вот ты вернулся, – шептала она. Слезы радости застилали глаза. Она их торопливо смахивала рукой и тихо, сквозь слезы смеялась. – Как я тосковала по тебе, любый мой, ты только бы знал, сколь слез пролила ожидаючи. Иссохла вся, – шептала Алёна. – О тебе думами извелась… Но что же ты молчишь? Не рад совсем. Скажи же что-нибудь.
– Я с Федором приехал, – тихо ответил Поляк. – Он позвал, я и приехал.
– Как? – отстранилась от него Алёна. – Как – с Федором? – И вдруг до нее дошел смысл его слов. Она застонала и безвольно опустилась на скамью.
– А я-то думала…
Поляк бросился перед ней на колени и, схватив ее руки своими горячими ладонями, с жаром зашептал:
– Только ты. Для тебя одной живу. Думать ни о чем не могу, кроме как о тебе. Как рана ты ноющая в теле моем… – от нахлынувшего волнения он задохнулся. – В Москву поеду, все сполню! Про письмо мне Федор поведал. Отвезу!
– Загинешь ведь на Москве, – со стоном прошептала Алёна. – Чует мое сердце, что не видеться нам боле.
– Чего ты, глупая, меня заживо хоронишь, – поглаживая ее руку, прошептал Поляк. – Вернусь! Обязательно вернусь! К тебе!..
Дверь скрипнула, и в землянку бочком протиснулся Федор. Увидев заплаканную Алёну, а перед ней стоящего на коленях Поляка, он было повернул обратно, но его окликнули:
– Останься, не помеха.
Алёна встала, утерла уголком платка заплаканное лицо и, подойдя к Федору Сидорову, уже спокойным голосом сказала:
– Так вот ты мне кого удружил в посыльщики.
– Что, плох? – удивился Федор. – И умом, и статью вышел, и воин знатный – рубится саблей так, что никому супротив него не устоять.
– Да нет, посыльщик хорош, – согласилась Алёна и вздохнула: – Жаль такого на смерть посылать.
– Зачем на смерть? Мы ему в Нижнем такую подорожную выправим, аж до самой Москвы доскачет без остановки, а в Москве тоже знакомцев немало – помогут. Денег дадим сколь захочет, да у него и своих достанет. И не один он в путь-дороженьку наряжается: Андрюшка-скоморох с ним, Митяй. Ты не горюй, возвернется он, – заверил Федор Алёну. – Поляк – мужик удачливый. Горячий, рисковый, поэтому и удачливый.
Алёна молча покачивала головой в такт словам Федора, соглашаясь.
– Дай-то Бог!
4
Иринка вихрем влетела в землянку, закружила, растормошила Алёну и со смехом повалила ее на лавку.
– Иринка? Ты? Откуда? Дай хоч я на тебя погляжу.
Но Иринка целовала ее в щеки, лоб, плечо, прижималась к ней, крепко обнимая, смеясь и пересыпая словами:
– Здравствуй, радость моя, монахиня моя милая, Алёна свет-Ивановна, здравствуй!
Наконец, устав, она успокоилась и только тогда отстранилась от Алёны.
– Ну как? – поводя плечами, спросила она. – Не подурнела?
– Что ты, Иринушка! – всплеснула руками Алёна. – Хорошеешь день ото дня. Вот те крест, писана красавица!
И правда, замужество Ирине пошло на пользу, придало ей прелести: девичья угловатость исчезла, плечи округлились, появилась плавность в движениях; груди, налившись живительным соком, буквально рвались из белой, вышитой по шейному вырезу полотняной рубахи, обозначив соски проступавшими через материю влажными пятнами; живот и бедра округлились, но это не портило, а наоборот: вся ее фигура налилась женственностью и силой.
Алёна отметила перемены, произошедшие с Иринкой со дня последней их встречи, и, улыбнувшись, сказала:
– А бесенята в глазах так и бегают, – и, обняв Ирину, спросила: – Ну, как живешь-то?
Иринка, вдруг зардевшись и опустив глаза, ответила:
– Хорошо! Так хорошо, сестрица, что перед людьми неудобно. Кругом горе, а я в радости живу. Сын ведь у меня, Егорушка. Четвертый месяц пошел ему.
– Как же ты его одного оставила? – встревожилась Алёна. – Сдурела совсем, уморишь мальца голодом.
– Да здесь он, недалече. В Кадоме. Я как про тебя прослышала, так сразу и собралась. Мотя было заупрямился, но я, ты же меня знаешь, уломала его. Самому-то ему ехать в стан опасно: товарищи по ватаге коли увидят, да признают – смолчат, а ну кто чужой узнает да донесет. Беда тогда. Князья да бояре озлобились, никого не щадят. Арзамасский осадной голова Федор Нечаев было начал Мотю донимать расспросами: где был, что делал? Хотел уже в тюрьму засадить, насилу откупился Мотя – сорок рублей серебром положил.
– Большие деньги, – отметила непроизвольно Алёна.
