Приехал фельдмаршал Леси, командовавший войсками против шведов. Другой фельдмаршал, князь Трубецкой. Присягнули — очень даже охотно. Гражданские чины объявились: канцлер князь Черкасский, обер-шталмейстер князь Куракин, Алексей Петрович Бестужев, только недавно возвращенный из ссылки. Под плач бывшего императора занялись сочинением Манифеста; он гласил:
«Божией милостью мы, Елизавет Первая, императрица и самодержица всероссийская, объявляем во всенародное известие…»
В дальних комнатах плакала никому уже не нужная правительница, чуть поближе верещал от детского недоумения свергнутый император, ругались фрейлины, горничные, и только сейчас Алексей вспомнил: а ведь там спальня цесаревны! Кажется, он даже шлафрок на диване забыл, для чужих-то глаз! У него появилось вдруг желание покончить с этим ночным кошмаром, вернуть спальне Лизаньки прежний, ласковый и благопристойный вид. Надо же, арестантскую устроили! Он набегом миновал несколько комнат, но остановился перед дверью, у которой стояли парные часовые. Они не знали, как вести себя с этим вроде бы не имеющим никаких чинов человеком… в то же время чуть ли не главным лицом! Но на караул-то их ставил куда-то запропавший офицер!..
Поэтому и Алексей замялся:
— Никак, кто-то плачет?
— Заплачешь под нашими-то штыками!
Услышав голоса, выглянул в дверь принц Антон. У него-то нашлись нужные слова:
— А нет ли в этом доме, Алексей Григорьевич, чего-нибудь выпить?
Алексей мог легко разрешить сию задачу, но все-таки посмотрел на бравых гренадеров. Им ведь наверняка указано, как вести себя с арестованными. Но солдаты покладисто отвернулись: мы, мол, ничего не слышали. Чтоб не тормошить куда-то подевавшихся слуг, Алексей сам сходил в буфетную. Там охотно распоряжались те же гвардейцы. Но вина осталось и на его долю. Он вернулся с глиняным, простецким кувшином, которым пользовалась обычно прислуга, но зато с серебряными кубками. Наливая несчастному принцу, запоздало и про солдат подумал; большинство из них ведь были дворяне. А кубков-то только два! Но выход сейчас же нашелся:
— Не побрезгуете после меня?
Гвардейцы, конечно, не брезговали, просто настороженно покрутили головами. А чего крутить? Их офицеры были в буфетной. Лихо гвардия хлопнула, в один голос сказав:
— Благодарствуем!..
Наливка попалась крепкая — не венгерское. Даже принц повеселел. Но опять закричал за дверью низвергнутый император и заспорили женщины. Алексей оставил кувшин на подоконнике и посчитал за благо вернуться ко всем этим умным людям, которые в присутствии Елизаветы сочиняли дальше Манифест:
— «.…Яко по крови ближняя, отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили и по тому нашему законному праву…»
Он почувствовал, что ничего в этом не понимает. Время остановилось. Голову сжимало железными обручами, прямо как бочку, сразу в нескольких местах. Вид у него, наверно, был не самый лучший, потому что Елизавета вскинулась даже в таком переполохе не растрепавшейся головкой:
— Здоров ли ты?..
— Здоров, не беспокойтесь… — Он замялся, не зная, как к ней теперь обращаться.
— А дитя?
Он ответил тоже учтиво и отстраненно:
— И дитя… пребывает в сонном состоянии…
Елизавета так и томилась в кирасе. Никто не удосужился распустить шнуровку. Горничные явно забыли свои обязанности.
— Вам тяжело… ваше величество?..
Она вздрогнула от такого обращения, устало отмахнулась:
— Тяжеленько… мой недогадливый гоф-интендант. Нет ли хоть выпить чего?
Он было намерился опять бежать в буфетную, но от стола, заваленного бумагами, послышался нетерпеливый бубнеж:
— «.. Ныне же по всеусердному всех наших верноподданных желанию всемилостивейше соизволяем в том учинить нам торжественную присягу».
Было уже восемь часов утра. С Елизаветы наконец-то сняли кирасу. Вместо нее она надела Андреевскую ленту, объявила себя полковником трех гвардейских пехотных полков, а так же кирасирского полка и полка конной гвардии.
У нее еще хватило сил, несмотря на стужу, пройтись между рядами гвардии.
А в три часа пополудни новая императрица с торжеством переехала из своего старого дома в Зимний дворец.
Алексей остался при низвергнутом императоре и зареванной правительнице. Никакого приказа в отношении его не поступало. А как можно без приказа?..
Впрочем, в няньках гоф-интендант и камергер — теперь уже не цесаревны, а императрицы — Алексей Разумовский недолго оставался. Власть, ее ведь в крепких руках держать надо. А как удержишь, если низвергнутый император лежит себе да полеживает в колыбельке?..
Елизавета, она ведь женщина. Чаще всего страстная натура брала верх над благоразумием, но ведь было же и оно, разумение-то?
Когда в тревожной ночи писался Манифест, она нашла время из-под канцелярской руки вырваться к своему гоф-интенданту выпить заздравный кубок и праведно сказать:
— Добром — за зло! — К плечу его припала, вспыхнула искренне: — Всех их — за границу, в свое герцогство. Деньги на проезд и почести — сполна. Согласно их званию.
Алексей дернулся насторожившимся плечом:
— Мне ехать, ваше величество?
Она подумала недолгую секунду и порешила:
— Нет! Как я без тебя останусь?
Тепло колыхнулась грудь, но вспомнилось:
— Было же повеление — мне головой отвечать за малютку!
— Было — и сплыло. Я отменяю! Говорю же — скушно будет… Неуж других людей не найдется?..
Нашлись, нашлись другие люди, чтоб выпроводить арестантов из Петербурга… поначалу в Ригу, а потом куда-то под Ледовый океан…
У гоф-интенданта и камергера Алексея Разумовского и дома забот хватало.
Однако ж в то время как он, успокоенный таким оборотом дела, начал ревизовать порядочно пограбленное гвардейцами хозяйство цесаревны… простите, Боги, — императрицы всероссийской! — ей в голову взбрело: немедленно доставить сюда, встречь застрявшим около Риги пленникам, своего племянника-наследника Петра! Значит, очередного герцога — теперь уже Голштинского. 10 февраля следующего, 1742 года ему исполнялось четырнадцать лет. Этот герцог, сын умершей старшей сестрицы, Анны, следовательно, внук Петра Великого, по своей мужской линии имел не меньшее право на престол. Единственное препятствие — лютеранская вера. Елизавета не считала нужным скрывать: ему, именно ему принадлежит российский престол… конечно, после дражайшей тетушки! Той же дорогой, в Прибалтику, поскакал другой гонец, который, счастливо разминувшись с брауншвейгскими пленниками, и привез голштинца за пять дней до именин. Быстро летели по зимнему пути русские шестерики. Пусть помолчит Европа под звон державных бубенцов!
Немедленно по прибытии императрица надела на племянника Андреевскую ленту, а герцог-племянник наградил гоф-интенданта тетушки орденом Святой Анны, в память своей матери.
Обменялись орденами, стали думать дальше.
Герцог показался гоф-интенданту слишком уж хлипковатым. Ровесник Кириллы, а разве сравнишь? У Кирюшки плечи что утюги, любое заморское суконце в треск приведет. В ночь переворота натерпелся страху, но и смелости понабрал. Мысль Алексею сама пришла:
— Что, матушка-государыня, если их с Кирилкой поближе свести?..
— Похвальное дело, — согласилась Елизавета. — Но прилично ли герцогу?..
— Да, да, государыня, — со скрытой насмешкой ответствовал старший брат, заступник младшего. — Неприличествует. Кирилка-то простой казак. Того хуже — пастушонок.
— Что ж ты не подскажешь? — поняла Елизавета. — Вели от моего имени писать Указ на дворянство. Недотепа ты, Алешенька!
Горестный вздох славно украшал императрицу. Да и младшего братика заодно. Герцогу Петру — учить русский язык, а Кирилке — немецкий да французский. Не на хохлацком же в такое знатное время разговаривать. Алексей и то отучил себя «гекать»: при дворянской шпаге следует быть исправным дворянином.
Выбрав время, призвал в себе братца.
— Вот что, хохленок ты мой, — сказал без обиняков. — Я иду за государыней, ты — за мной.
— Моть быть, братушка, — пошмыгал носом Кирилл, еще не привыкший к петербургским тонкостям.
Алексей по-братски дал ему подзатыльник:
— Что теперь скажешь, неуч?
Кирилл быстро постигал науку:
— Как велишь, как прикажешь, брат. Ты в отца мне…
Алексей с довольным видом осмотрел его ражую фигуренцию.
— Ага, соображаешь. Сообрази теперь — что я при государыне?
— Сообразил, брат, но вымолвить не смею.
— И не вымовляй… не размовляй! Фу, привязалась хохляндия…
Душу отвел, а грешить нечего.
— Конечно, невелик от тебя прок был в ту ночь, но молодец, что показался. Наши батьки — не герцоги. Урок: себя кажи при каждом удобном случае. Опять же — учись, неуч несчастный! Что меня касаемо, так староват уже, а ты в самой поре. Еще за мое здравие и за границу прокатишься!
