«Видно уж, так, самой придется, а остальные на запятках».
Дело к зиме шло, на широких запятках ее саней места всем хватит. Но вожжи-то, вожжи в чьих руках?.. Ведь так и норовят вырвать! Правительница, окруженная шептунами со всех сторон, уже всякое дружество к ней потеряла.
Куртаг[7] был назначен на 23 ноября. Правительница нервно ходила из угла в угол. Наконец отправилась в отдаленную комнату и велела позвать цесаревну — не как раньше, чтоб под локоток, а через камер-лакея передать. Не отвечая на приветствие, спросила:
— Какие у тебя, голубушка, дела с маркизом?
— Шетарди? — все поняла Елизавета. — Чисто светские. Разве можно отказать французу в приеме!
— Можно. Я требую.
— Раз сказали, что меня нет дома, второй раз сказали, а вчера он подъехал, когда я как раз выходила из саней…
— Да, голубушка, мы все знаем, — проговорилась она о неприличной слежке. — И мы решили просить французского короля отозвать этого повесу. Нечего ему мешаться в российские дела…
Невелико обвинение — повеса. Но вот вмешательство в дела — это посерьезнее…
С Елизаветой сегодня говорила не подруга-наперсница, а правительница. Славно ей в ушки надули! При ее-то безвольном характере. Елизавета потупилась, не считая нужным оправдываться.
Правительница продолжала:
— Слыхала я еще, голубушка, что ты раздаешь гвардейцам деньги. Иль богата?
— Какое богатство, ваше величество! — уже без намека на женскую дружбу пришлось отвечать. — Доходы с моих имений самые скудные…
— А ежегодное содержание, нами пожалованное? Пятьдесят-то тысяч?
Неприятно укололо это напоминание, но что делать.
— Благодарствую, ваше величество. Но надо же мне свой «дворик» содержать. Неприлично и для вас, если меня в скупости обвинят. Я деток у многих гвардейцев крестила, как не порадеть? Хотя бы на пелены…
— Ой, голубушка, смотри, как бы тебя саму не спеленали!
В сердцах отошла правительница. Славно ей в ушки надули — и Остерман, и собственный муженек, да и всяких подхалюзников не счесть. Не было уже секретом: для цесаревны опять, как и раньше не раз бывало, готовят монастырь…
Сколько это еще может тянуться?
Ну, день, ну, два…
Как проспались после куртага, уже не один Разумовский пришел; вместе с ним и Воронцов, и Петр Шувалов, и Лесток.
— В плен меня берете? — попыталась Елизавета свести все к шутке.
— Если и плен, так со всей нашей преданностью, — начал Разумовский, но вперед себя пропустил Воронцова: и родовит, и речист, не в пример ему.
Но длинных речей и Воронцов не стал говорить, а только:
— Решайтесь, цесаревна!
Елизавета попыталась представить всю опасность задуманного, но мужские голоса на этот раз были единодушны и тверды:
— Подлинно, это дело требует немалой отважности!
— Но в тебе, матушка, кровь Петра Великого, не забывай.
— Дерзай! Завтра будет поздно…
— Ты передом, а мы с тобой… на запятках, на запяточках!
Она решилась:
— В таком разе надо послать за гренадерами.
Гренадеры явились на исходе двенадцатого часа ночи.
— Могу ли я на вас положиться, дети мои?
Ей шел уже тридцать третий год, и слово «дети» не было наигранным. Как и обратное:
— Матушка-цесаревна! Располагай нашими жизнями.
Елизавета заплакала, никак не могла найти куда-то запропавший платок. Алексей Разумовский свой выхватил. Это могли бы сделать и Воронцов, и Шувалов, и Лесток, и любой из офицеров, но знак внимания от Алексея ей был ближе всего. Она попросила всех выйти из комнаты. Опустилась на колени перед образом Спасителя. Хоть Алексей и вышел вместе со всеми, но он, с той стороны двери, услышал:
— Клянусь никогда никому не подписывать смертный приговор…
Или послышалось Алексею? Или собственная душа так отозвалась? Об этом было немало переговорено. Единственное сомнение являлось: как может царь обойтись без казней?!
Но рассуждать было некогда.
Помолившись, Елизавета вышла с крестом к гренадерам:
— Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей.
Крест целовали истово, без лишних слов. Скорая присяга скоро и дело сделала.
Елизавета не стала и переодеваться, просто по просьбе Алексея надела кирасу поверх платья. Шуба — сверху.
— В казармы Преображенского полка!
Всего двое саней, на запятки которых встали Алексей Разумовский и прибежавший братеник, Кирилл. Тоже при шпаге, хотя на нее еще не имел и права. Алексей только зыркнул на братца, но прогнать не посмел. На широких запятках двух просторных саней места всем хватило. Гренадеры бежали пешью, ломаным строем.
Вся остальная гренадерская рота была уже извещена. Стояла в полном сборе.
— Ребята, вы знаете, чья я дочь?..
— Матушка! — рявкнули стоголосо. — Мы готовы… мы их всех перебьем!..
Пришлось остудить пыл:
— Не надо никого бить. Бог даст, так обойдется: тихо, мирно.
Алексей Разумовский не был военным человеком, но предложил разломать барабаны, чтобы не поднял кто ненужной тревоги. Пока ведь всего одна рота, а кругом полки! Бывшие при этом офицеры согласились:
— Дело!
Гренадеры с удовольствием барабаны искромсали.
Елизавета стала пред строем на колени, с крестом в руке, а за ней и весь строй опустился. Ее никто тому не учил, само сказалось:
— Клянусь умереть за вас. Клянетесь ли умереть за меня?
— Клянемся, матушка! — загремел ко всему готовый строй.
Из казармы отправились в Зимний дворец. Сани Елизаветы плотным кольцом окружили гренадеры. Истово гремел шпагой на запятках даже малый Кирилл. Старший брат пырнул его локтем:
— Ну ты, воитель!.. Тоже мне генерал!
Генералов среди них не было — все само собой делалось. Единственное вспомнила Елизавета, как Миних арестовывал Бирона. Нельзя было пренебрегать таким хорошим опытом. По дороге следовало подмести всех, кто мог оказать сопротивление. И начали, конечно, с самого Миниха — караульный унтер-офицер там уже был предупрежден. Попутно и графа Головкина прихватили, и обер-гофмаршала Левенвольда, а за Остерманом отрядили аж тридцать гренадеров.
На конце Невского проспекта гренадеры порешили идти дальше всем пешью, чтобы не поднимать излишнего шума. Елизавете было непривычно: по снегу, да еще в тяжелой кирасе. Алексей мигнул гренадерам:
— Берем на руки.
Первым, конечно, сам подскочил. Четверо руки вперехват сложили, усадили Елизавету на рукотворный трон, дальше по сугробам понесли. Так она и во дворец прибыла.
Надо было первым делом в караульню. Там солдаты спросонку не могли ничего понять. Елизавете самой пришлось вперед выступить:
— Хотите ли мне служить, как отцу моему служили?
И тут один ответ:
— Матушка!..
Но четверо офицеров проявили непонимание. Один из них шпагой звякнул о кирасу Елизаветы… Алексей не приучен был к своей шпаге — просто схватил ослушника в охапку и бросил в толпу солдат. Там закололи бы его, как барашка, да Елизавета вскрикнула:
— Нет, нет!
Шпагу непокорную просто преломили, а офицерика, изрядно потрепав, повязали. Дальше, дальше по анфиладе комнат. Прямиком в спальню. Елизавета, хорошо знавшая путь, передом вела. Но уже Алексей был настороже, с обнаженной шпагой; глядь, и Кирилка то же самое! Это при гренадерах-то, которые, заступи дорогу, все бы напрочь смели!
Елизавета первой вошла. Правительница спала вместе со своей фрейлиной.
— Сестрица, пора вставать! — сдернула Елизавета одеяло.
Проснувшись от толчка, правительница удивилась:
— Как это вы ко мне врываетесь в неурочный час?..
За спиной Елизаветы маячили братья Разумовские, а главное, гренадеры. Анна Леопольдовна догадалась, в чем дело.
— Сударыня цесаревна…
— Императрица!
— Да, сударыня императрица… Не делайте зла ни мне, ни детям моим!
— Обещаю, сестрица.
Елизавета с рук на руки передала разбуженного, плачущего Иоанна Антоновича подскочившему Алексею, поцеловала напоследок:
— Бедное дитя. Ты невинно, твои родители во всем виноваты…
Возвращались уже целым цугом. В первых санях сама Елизавета с бывшей правительницей, дальше — Алексей с бывшим императором на коленях, охрана, все увеличивающаяся свита. Кирилка где-то затерялся среди восторженного народа. Хоть бы не пырнул кого неумелой шпагой!
Маленький дворец цесаревны не вмещал всех желающих и нежелающих. Привезли принца Антона. Привезли Миниха и Остермана; обоим досталось от рассерженных солдат — любви к немцам не было.
Многие приверженцы правительницы остались в домах — под арестом, в том числе и незадачливый жених принц Людвиг Брауншвейгский. Елизавета рада была, что принца не допускают на ее глаза — о том друг сердечный, Алексей, позаботился; в своем-то доме, на время сдав малютку горничным, он от имени Елизаветы же и распоряжался. Нянька, но ведь и хозяин!
