это ненамного лучше, чем возродиться обыкновенной, все подавившей в себе тварью.
Он, благополучный, видел, сколь мучительно ожидание и неуверенно продвижение людей по жизни. Но он не знал, как помочь им, и мучился. Он мучался еще и потому, что понимал про отпущенное ему свыше, уверовав, что лишь он способен указать путь к очищению души. Он никогда не сомневался в своей исключительности, хотя и не признавал ее за что-то особенное. Он улавливал в себе токи, что идут свыше и повелевают поступать так, а не иначе, совершать то, а не это. Впрочем, если сказать, что он постоянно следовал внутреннему голосу, значит, сказать неправду. Бывало, он противился указывающему и делал что-то из собственной души исходящее. Но со временем ему стало казаться, что и тогда он поступал согласно воле, которая была значительно больше и сильнее его собственной. На самом же деле и эта воля была его собственная, хотя и существовавшая в пространстве. Он понимал себя миром надежды для тысяч гонимых, преследуемых, страдающих… О, как бы он хотел сказать им про тот путь, что ведет к освобождению от страдания! Но он не знал этого пути, хотя чувствовал, что отыщет его именно он, а не кто-то еще, скорее, он для того и пришел на землю, чтобы сделать это.
Посетившая его неудовлетворенность была недолгой, она лишь напомнила о себе и пропала. Она сказала, что если ему сейчас хорошо, то это не значит, что всегда будет хорошо, много еще чего предстоит вынести, от многого отказаться, прежде чем он откроет Закон, которому станут следовать люди. Да, да, она так и сказала, ничего не утаивая, ничего из ожидаемого им впереди. Сидхартха наполнился новой радостью, она была так велика, что не умещалась в нем и перешла к возлюбленной, и та тоже начала наполняться ею, было сладко и чуточку томительно и даже слегка напряженно, хотя и хорошо теперь, лучше не надо, и они двое, но такое ощущение, как будто они заслонили собой весь мир любовью, которая, конечно же, принадлежит не им одним, а еще и другим мирам, то есть она принадлежит им, но как бы касается и Вселенной, отчего та словно бы очищается, облагораживается. Их любовь выражалась не только в обладании друг другом, хотя это было высшей для них радостью и не вызывало смущения и хотелось, чтобы продолжалось долго, но еще и в том свойстве соединения душ, именно свойстве, которое как бы являлось для них чем-то отделившимся и поднявшимся над ними с одной лишь целью — дать возможность наслаждаться друг другом, черпать из себя…
Все дни и ночи, пока шли дожди, ни на минуту не переставая и заливая окрест дворца и делая землю густо черной и вязкой, так что и из окна было видно, как тяжело и неуверенно передвигались люди, если вдруг оказывались по какой-либо надобности по соседству, Ясодхара жила точно во сне. Впрочем, скорее не так: все, что было с нею раньше, до того, как она сделалась женой Сидхартхи, воображалось сном, а то, что происходило теперь, действительно совершаемой жизнью. То, бывшее с нею как бы во сне, хотя и милое и нежное, легко, без напряжения с ее стороны отодвинулось. Она как бы сделалась частью возлюбленного, и это воспринималось ею совершенно естественно. Она жила Сидхартхой, его мыслями и устремлениями, сколько сумела понять их за время, что находилась с ним. Но она отыскивала время и для личных мыслей, впрочем, теперь как бы принадлежащих не ей одной, а еще и ему. Она говорила про эти мысли, а то и читала стихи, которые вдруг приходили в голову, и с нетерпением ждала, что скажет он, а он всякий раз говорил слова добрые и нежные и ни разу не выразил удивления, и она была благодарна ему за это. Она думала, что так будет всегда. Она хотела, чтобы так было всегда. И ничто не смогло бы поколебать ее. И да будет с нею Богиня земли и все страждущие!..
Но закончился сезон дождей, а вместе с ним завершилось пребывание Сидхартхи и Ясодхары во дворце, предоставленных самим себе, когда ничто не мешало им, а слуги бродили по залам точно тени, и нельзя было услышать даже шороха их шагов. Теперь им надо было выходить из дворца, встречаться с отцом и матерью, вести привычные долгие разговоры не предметно к чему бы то ни было, а как бы о неземных абстракциях. Суддходана любил отдаляться в размышлениях от реальной жизни, она казалась ему скучной. Впрочем, и в абстракциях он не был достаточно силен и, случалось, терялся, если вдруг сын спрашивал про что-то или же продолжал его мысль, неожиданно отметив в ней такое, чего он сам не разглядел. Тогда он старался увести разговор в сторону. Но спустя немного все начиналось сначала, и опять Суддходана принимался размышлять чаще о героях Вед, а то и о Богах из священного Писания. Глаза у него загорались, было такое ощущение, что он в эти мгновения живет не в реальном мире, а в том, прежде существовавшем или даже существующем и теперь, но так далеко, что и не дотянешься. Он точно бы утрачивал связь с жизнью и ничего не замечал, для него происходящее с ним было естественно.
Майя-деви догадывалась, что контурно намеченное в отце, в душе его, развито в сыне чрезвычайно, усиленное Богами. И она принимала их обоих, отца и сына, с трепетом необычайным, она видела их неповторимость, как бы неземную сущность и, случалось, говорила про это с Ясодхарой, и та соглашалась, однако ж в ее согласии не было удовлетворения, оно как бы противоречило тому состоянию покоя, а значит, и счастью, как она его понимала применительно к себе и к возлюбленному, то есть как возможность любить и находить все новые ручейки, связывающие ее с жизнью. Ах, если бы Ясодхара могла могла поменять тут что-то! Она интуитивно чувствовала в неодинаковости Сидхартхи, в его непохожести на молодых людей опасность для своего счастья, которое, конечно же, есть хрупкость и усыхаемость даже и на слабом ветру, подобно маленькому, с тонкими острыми лепестками, розоволикому цветку, что вдруг вспыхнет посреди болота серебряным огоньком и тут же погаснет. Ищи его!..
Ясодхара, как и Майя-деви, уж не говоря о государе, а он следил за каждым шагом царевича, чтобы только не попалось ему на глаза ничего, способного растревожить душу, понимала, что Сидхартха, все в нем,
