Шаховской сильно побледнел. Болотников не отрываясь смотрел на него.
— Может, и Димитрий таков же? — со сдержанной угрозой в голосе проговорил Болотников.
— А какое дело тебе! — нагло закричал Шаховской. — Такой же, такой же! Не малое дитя ты, гетман, сам должен понимать, что мертвые не встают из могил!
— Лжешь, проклятый! — в исступлении крикнул Болотников. — Обманули меня вы все, проклятые, и ты, бесов сын! О, я еще могу четвертовать тебя, — вдруг сдержанно проговорил он, улыбаясь страшной улыбкой.
Шаховской медленно поднялся с места.
— Руси мутитель, Иуда, — снова, раздражаясь, начал гетман, — погубитель наш! Сдохни как пес без чести и покаяния…
И гетман схватился за свою саблю. Сильная рука удержала его.
— Ты не палач, Иван Исаевич, — глухо проговорил Телятевский, — твоя сабля еще послужит народу русскому…
— Люди, люди! — крикнул гетман, отступая на шаг, и, когда вбежали люди, он коротко приказал, указывая на Шаховского: — В железы!..
Безмолвного, помертвевшего Шаховского, едва державшегося на ногах, уволокли прочь.
Гетман тяжело дышал. Прошло несколько минут молчания, и вдруг, выпрямившись во весь рост, гетман сказал:
— Теперь к князю Михаилу Васильевичу Скопину!
В просторном белом шатре сидел царь Василий. За его спиной, бледный и сосредоточенный, стоял князь Скопин, за ним Ваня Калузин, худой, унылый, с опущенными вниз глазами, теснились бояре, стольники и окольничьи, и хмурый и злобный, по правую руку от царя стоял приехавший сегодня из Москвы князь Димитрий.
Погибающая Тула слагала голову к ногам царя. Царь обещал никого не казнить. Василий Иваныч был весел. Великий гетман нес ему повинную голову. Все главари кровавого бунта в его руках. Ярко сверкало осеннее солнце на бледном голубом небе. Из шатра была видна Тула, похожая на озеро с редкими островками.
Но тяжкая дума часто омрачала веселье царя. Он искоса бросал взгляды на своего племянника и потом переводил их на брата Димитрия. Они понимали друг друга, и царь про себя жалел, что честь победы принадлежит Скопину, что Фидлер обманул его и что тысяча рублей пропала…
Вдали показались всадники. Они выехали из Тулы. Царь поднялся и в сопровождении свиты вышел из шатра.
Блестящая толпа всадников приближалась. Впереди на вороном аргамаке, покрытом алым бархатом, ехал Болотников, сверкая золочеными доспехами, за ним можно было узнать осанистую фигуру Телятевского и стройную, гибкую фигуру царевича Петра.
Царю поспешили вынести кресло, и с милостивой и ласковой улыбкой он ждал покоренных мятежников.
Болотников подъехал, окинул взглядом блестящую придворную толпу. Его взгляд остановился на горделивом лице Скопина, стоявшего несколько в стороне и казавшегося царем в этой толпе. Болотников сразу же угадал, кто этот величавый юноша, и, повернув коня, подъехал к нему.
Царь нахмурился, в толпе придворных произошло движение, но прежде чем Болотников промолвил слово, князь Скопин громко и повелительно произнес:
— Вот царь, — и указал рукой на Василия Ивановича.
Болотников спрыгнул с коня. Его примеру последовали и товарищи.
Подойдя к царю, Болотников, обнажив саблю и став на колени, положил ее к ногам царя.
— Царь-государь, — сказал он взволнованным голосом, — я верно держал крестное целование тому, кто в Польше назвался Димитрием. Точно ли он Димитрий или нет — я не мог этого знать, не видал его я прежде. Я ему верно послужил, но он меня покинул. Я теперь в твоей власти. Если тебе угодно убить меня, вот моя сабля, убей! А если ты помилуешь меня, я тебе служить буду верно, так, как до сих пор служил тому, кто меня оставил.
На смелом лице Болотникова отразилось глубокое искреннее чувство. Сам царь был тронут.
— Встань, — ласково произнес он, — ты будешь жить, я обещал.
Болотников встал, глаза его сияли.
— Я твой, великий государь! Я твой, — неожиданно прибавил он, — твой, князь Михаил Васильевич! — и он низко, почти до земли склонился перед Скопиным.
Глаза царя подозрительно сверкнули, и он отвернулся. Князь Телятевский гордо и смело подошел к царю и, поцеловав его руку, произнес:
— Здрав буди, великий государь, — и с этими словами, как будто он всегда был верен Василию, прошел в толпу бояр.
Царь смущенно улыбнулся, но ничего не нашелся сказать. А Телятевский спокойно и непринужденно здоровался со старыми знакомыми.
Легкая краска показалась на лице Михаила Васильевича, и Телятевский, с улыбкой направлявшийся к нему, вдруг, не дойдя, круто повернулся, встретив презрительный взгляд молодого победителя. И вместе с тем он заметил, что тот же князь ласково и ободряюще смотрит на бывшего великого царского гетмана.
По изволению царя «черная хоругвь» со Свежинским во главе была отпущена на Польшу, к ней присоединился и Темрюков.
Давно не видела Москва такого торжества, как во время въезда царя Василия после победоносного похода на мятежников. Две тысячи богато одетых всадников сопровождали его обитую красным бархатом колымагу, запряженную белыми конями. Звонили все московские колокола, стреляли из пушек. Толпы народа теснились по пути царского поезда и восторженными криками приветствовали царя и юного победителя Скопина, ехавшего по правую руку от царя верхом. Народ теснился к нему, целовал его золоченые стремена, благословлял его.
Царю казалось, что все смуты кончены, что на Руси настанет мир и тишина. Но не так думал Скопин, едва обращая внимание на восторженные приветствия народа. Близка буря. Димитрий явился наконец, и Михаил Васильевич удивлялся беспечности всегда предусмотрительного и осторожного дяди.
Но молодость брала свое, и, стряхивая с себя черные мысли, юный князь мечтал о любимой невесте. Пусть дальше стелется новый трудный путь, а теперь хоть недолго, да он будет счастлив так, как может быть счастлив человек! И дядя его царь, тоже чувствуя себя тверже на престоле, мечтал о юной и нежной Екатерине Буйносовой.
Долго пировала Москва. Пиры следовали за пирами, свадьба за свадьбой. Торжественно обвенчался царь, потом Скопин, женился и Ощера. Ни бунта, ни шума не было в Москве. Царь распустил измученное долгими походами войско. И в странном ослеплении, не чуя начинающейся грозы, успокоилась Москва со своим царем.
Когда царь распустил войско, уехал и Ощера с молодой женой и матерью в свою небольшую суздальскую деревеньку. Там было тихо и спокойно, а Северская земля все более и более волновалась снова. Поехала с ними и Ульяна, вышедшая за Сороку, ее мать и Ивашка Безродный.
Старая боярыня часто плакала и молилась о погибшей душе приемного сына. Видя счастье Сени и Ксеши, она от души простила ему причиненное им зло. С грустью вспоминали его и молодые. Нередко Семен вспоминал и Ваню Калугина, он рассказал его несчастную историю жене, и молодая женщина глубоко жалела его. Но это были лишь мимолетные тени на их счастье. Больше страшило женщин будущее. Но Ощера уверенно смотрел вперед и успокаивал их, говоря, что князь Михаил Васильевич замирит землю.
В их доме считался святыней подарок князя, драгоценный кубок, тот самый, от которого отказался Ощера в страшную ночь убийства царя Димитрия.
Но надвигались грустные события. Хотя деревенька Ощеры лежала в стороне от большой дороги, но в последнее время в нее все чаще и чаще заезжали проездом в Ярославль, где была заключена Марина, и московские гонцы с какими-то поручениями, и просто какие-то неведомые люди. Они приносили смутные слухи о царе Димитрии, о походе царских войск, о многих тысячах поляков с ним вместе. Теперь уже почти каждый день приносил новые вести. Города за городами сдавались новому Димитрию, какой-то поляк сообщил, что царское войско уничтожено, что Димитрий приближается к Москве…
— Надо ехать! Надо ехать! Послужить земле и Михаилу Васильевичу! — твердил Ощера. Он стал готовиться к походу, но каждый день откладывал свой отъезд.
— Не спеши, мой сокол, — плакала Ксеша, — позовут тебя, когда будет нужно.
И Ощера не имел сил расстаться с молодой женой.
Летний день клонился к закату. В цветущем саду сидело все семейство Ощеры, тут же сидела и Ульяша, сделавшаяся настоящим членом семьи. Он попивал мед. С трудом верилось, что за сотню верст, быть может, лилась христианская кровь. Теперь Ощера уже твердо знал, что в Москве неладно, народ смутен и тревожен и что новый Димитрий действительно приближается к Москве. Эти вести привез Сорока, которого он посылал в Москву. Все сознавали, что в такое время Ощера должен быть в Москве, и всем было тяжело.
— Полно томиться! — воскликнул наконец Ощера, опоражнивая добрую стопу меду. — Миловал Бог раньше, помилует и теперь!
Глаза Ксеши наполнились слезами, а Федосья Тимофеевна перекрестилась.
