Роулею казалось около шестнадцати лет; он был строен; его веселое веснушчатое лицо освещала пара ясных глаз. В чертах юноши светилось ласковое и заискивающее выражение, которое мне показалось хорошо знакомым. Я вспомнил картины из моей собственной ранней юности, вспомнил то страстное обожание, которое я питал к нескольких людям, с тех пор давно потерявшим мое уважение или умершим; во мне воскресла память о том, с каким замиранием сердца я мысленно старался служить моим бывшим героям, с какой радостью я в своем воображении бывал готов умереть за них. Насколько выше и благороднее казалась мне их жизнь и смерть, нежели это было в действительности! Когда я смотрел в зеркало, мне чудилось, что в чертах Роулея я вижу эхо или призрак моей собственной ранней юности. Я всегда утверждал (частью оспаривая мнение моих друзей), что я прежде всего экономист, и, конечно, я ни за что на свете не пренебрег бы такой драгоценной собственностью, как поклонение юноши, видевшего во мне героя.
— Вы бреете как ангел, мистер Роулей, — заметил я.
— Благодарю вас, виконт, — ответил он и продолжал: — Мистер Поуль не боялся за меня. Поверьте мне, сэр, я бы не получил место при вас, если бы не был достаточно искусен. Мы ждали вас весь этот месяц, Господи Боже! Я никогда не видывал таких приготовлений! Каждый день топили, делали постель и т. д. Как только стало известно, что вы приедете, сэр, мне начали платить жалованье. И с тех пор я бегал то вверх, то вниз, ну, точно чертик в табакерке. Как только в аллее застучат колеса, я, бывало, бросаюсь к окошку. Много раз пришлось мне разочароваться; но сегодня, как только вы вышли из экипажа, я понял, что это мой… что это вы. О, да, вас ждали. Когда я сойду вниз ужинать, я сделаюсь героем нашей столовой. Всем так любопытно.
— Ну, — сказал я, — надеюсь, вы можете дать мне отличный аттестат: трезвого поведения, степенный, трудолюбивый человек, с хорошим характером, превосходные рекомендации с прежнего места. Да?
Роулей засмеялся с замешательством.
— Ваши волосы прелестно вьются, — сказал он, желая переменить разговор. — Но вот у кого они особенно сильно завиваются, у виконта! Только не от природы, да и редеть начинают. Виконт старится. Он пожил в свое удовольствие. Ведь правда, сэр?
— Дело в том, — заметил я, — что я очень мало знаю его. Наши семьи не видались, и я еще почти ребенком поступил на военную службу.
— На военную службу, мистер Анн, сэр? — вскрикнул Роулей с лихорадочным оживлением. — Были ли вы ранены?
Я не считаю нужным умерять восхищение, пробуждаемое моей личностью, потому, спустив шлафрок с одного плеча, молча показал мальчику рубец от раны, которую получил в Эдинбургском замке. Роулей посмотрел на него с благоговением.
— Боже мой, и вас ранил француз? — невпопад спросил юноша.
Я не солгал, подтвердив его догадку.
— Французская сталь, — заметил он с ужасом и наслаждением.
Хотя я имел основание предполагать, что ножницы, которыми мы дрались, были английского изделия, я не счел уместным противоречить ему.
— Да, — продолжал он, — в самом воспитании уже была разница. Тот виконт занимался лошадиными скачками, играл в кости, и так всю жизнь. Все это, без сомнения, хорошо, но я говорю, что это не ведет ни к чему. Между тем…
— Между тем виконт мистера Роулея… — подсказал я.
— Мой виконт? — повторил он. — Да, сэр, я говорил, что вы иное дело. А теперь, увидав вас, снова повторю это.
Я не мог удержаться от улыбки, и мошенник увидел ее в зеркале; он тоже улыбнулся мне.
— Да, опять повторяю это, мистер Анн, — проговорил Роулей. — Я знаю, где раки зимуют! Я понимаю, когда джентльмен — джентльмен. Мистер Поуль может убираться к черту со своим виконтом! Прошу прощения за то, что говорю так свободно, — вдруг прервал он свою речь и вспыхнул пунцовым румянцем, — мистер Поуль говорил мне, что не следует так болтать.
— Дисциплина прежде всего, — подтвердил я, — следуйте примеру старшего.
После этого мы обратили внимание на мое платье. Я с удивлением заметил, что оно мне было совершенно впору, не сидело на мне à la diable, как сидит солдатская форма или одежда, купленная готовой; все части костюма красиво облегали меня; так приходится только произведение искусного артиста, сшитое на любимого клиента.
— Это удивительно, — заметил я, — платье мне совершенно впору.
— Действительно, мистер Анн, вы оба точно сделаны по одной мерке, — сказал Роулей.
— Кто, кто оба? — спросил я.
— Вы и виконт.
— Черт возьми! Уж и платье-то на мне не его ли?
Однако Роулей успокоил меня. Как только зашла речь о моем приезде, граф передал вопрос о гардеробе в руки портного, шившего на него самого и на моего двоюродного брата; благодаря слухам о нашем сходстве, мне сшили платье по мерке Алена.
— Но все было сделано специально для вас, мистер Анн, уверяю, граф ничего не делает вполовину: топили камин, заказали самое тонкое платье, отдельного лакея приучали к его должности.
— Ну, — сказал я, — камин топится хорошо, платье отличное, а что за лакей мистер Роулей! Одно следует сказать в пользу моего кузена, то есть виконта мистера Поуля, — у него прекрасная фигура!
— О, не впадайте в заблуждение, мистер Анн, — проговорил Роулей, — его шнуруют в корсет.
— Полно, полно, мистер Роулей, — возразил я. — Не увлекайтесь, не обманывайтесь. Самые великие люди древности, включая Цезаря, Аннибала и папу Иоанна, были бы рады в наши с Аленом лета носить корсет, это общее несчастье, — сказал я и поклонился себе в зеркало, как бы собираясь танцевать менуэт. — Когда результат так удачен, как этот, кто же не станет восхищаться и аплодировать?
Мой туалет окончился; теперь меня ожидали новые сюрпризы. Моя комната, мой слуга и платье оказались лучше, нежели я мог надеяться; затем обед послужил откровением того, на что может быть способен человек. Я даже не воображал, чтобы повар из обыкновенного бычьего или бараньего мяса был способен создавать такие тонкие блюда. Вино оказалось превосходным на вкус, а доктор отличным собеседником, и я не мог отогнать от себя мысли о том, что все это богатство и изобилие могло сделаться моею собственностью. Да, для солдата, питавшегося из походного котла, для пленника, получавшего казенную порцию, для беглеца, испытавшего весь ужас закрытого фургона, перемена была заметной.
Едва доктор пообедал, как извинился и поспешил к своему пациенту; почти сейчас же и меня повели по высокой лестнице, по нескончаемым коридорам к моему дяде графу. До сих пор перед моими глазами были только доказательства значения и богатства этого важного человека, но с ним самим я еще не видался. Вспомните при этом, что с самого детства его унижали в моем мнении (первые эмигранты не могли заслуживать сочувствия того общества, в котором жил мой отец). Даже впоследствии все сведения, полученные мною о дяде, были какого-то сомнительного характера; сам Ромэн нарисовал мне не особенно симпатичный портрет графа; поэтому, войдя в его комнату, я устремил на него критический взгляд. Мой внучатый дядя лежал высоко в подушках на маленькой складной кровати, размером не больше походной койки; дышал он тихо и незаметно. Дяде было около восьмидесяти лет, и на вид он не казался моложе; не то, чтобы множество морщин покрывало его лицо, но чудилось, будто из его тела исчезла вся кровь, будто он уже потерял все краски жизни, будто его глаза, которые он постоянно закрывал, чтобы свет не тревожил их, выцвели и полиняли. В чертах больного проглядывало что-то хитрое, вселявшее в меня неприятную тревогу. Этот старик, лежавший со сложенными руками, напоминал мне паука, поджидающего добычу. Говорил он плавно и вежливо, но его голос звучал тихо, едва слышнее вздоха.
— Добро пожаловать, monsieur le vicomte Anne, — сказал он, смотря на меня в упор своими бесцветными глазами, но не двигаясь. — Я послал за вами и благодарю вас за вашу любезную поспешность, глубоко сожалея, что не могу встать и встретить вас как следует. Надеюсь, что вы останетесь всем довольны.
— Monsieur mon oncle, — сказал я с очень низким поклоном, — я явился по требованию главы семьи.
— Это хорошо, — ответил граф. — Садитесь, пожалуйста, и расскажите мне обо всем, что послужило причиной того, что я имею удовольствие видеть вас здесь.
Холодность старика и воспоминания о далеком, печальном прошлом, которые он разбудил во мне своими словами, навеяли на меня грусть. Я вдруг почувствовал себя снова бездомным, одиноким и лишенным друзей; восхитительное сознание того, что я дома, что всё и все приветствуют меня, превратились в прах и пепел.
— Это недолго рассказать, monseigneur, — ответил я. — Мне ведь, понятно, незачем говорить о кончине моих несчастных родителей? Их история — история брошенной собаки.
