— Ну, Роулей, не торопитесь, — сказал я. — Это важная минута! Вы человек и слуга и уже прослужили мне целых три часа. При этом вы, конечно, успели заметить, что я довольно суровый господин, который больше всего на свете ненавидит хотя бы намек на фамильярность. Мистер Поуль, или Поли, вероятно, пророчески почуяв истину, предупреждал вас.
— Да, мистер Анн, — проговорил оторопевший Роулей.
— Теперь произошел один из тех редких случаев, которые иногда заставляют меня отступать от моих основных правил. Дядя дал мне ящик, который вы назвали бы рождественским подарком. Я не знаю, что лежит в нем; не знаете этого и вы: может быть, я одурачен, как человек, обманутый первого апреля, но может статься, что я стал чудовищным богачом. В этом, по-видимому, безобидном ящике могут лежать пятьсот фунтов.
— Господи! — воскликнул Роулей.
— Ну, Роулей, поднимите вашу правую руку и повторите за мною слова клятвы, — сказал я, поставив шкатулку на стол. — Говорите: «Бейте меня до синяков, если я когда-нибудь открою мистеру Поулю, или его виконту, или кому бы то ни было близкому к мистеру Поулю, не говоря уже о мистере Даусоне и докторе, какие сокровища лежат в этой шкатулке; бейте меня до багрово-синих подтеков, если я перестану любить, почитать и слушаться моего господина, если я не последую на все четыре стороны света и в воды, которые под землей, за вышеназванным (я вижу, что я забыл назвать его) виконтом Анном де Керуэль де Сент-Ивом, известным под названием виконта мистера Роулея. Да будет так. Аминь». Роулей повторил клятву с такою же крайней серьезностью, с какой я проговорил ее ему. — Теперь возьмите ключ, — сказал я. — Я же буду держать крышку обеими руками.
Роулей повернул ключ.
— Зажгите все свечи, какие тут только есть, и поставьте их в ряд. Что-то там? Горгона? Чертик или пружина, которая заставит выстрелить пистолет? Ну, сэр, на колени перед чудом.
С этими словами я положил шкатулку боком на стол. При виде огромного количества банковских билетов и золота, очутившихся перед нами между свечей и частью упавших на пол, я остолбенел.
— Господи! — крикнул Роулей. — О, Господи, Господи, Господи!
Он пополз, чтобы поднять упавшие гинеи.
— О, мистер Анн, сколько денег! Точно в чудной волшебной сказке! Точно рассказ о сорока ворах!
— Успокоимся, Роулей, будем деловыми людьми, — проговорил я. — Богатство обманчиво, особенно когда деньги не сочтены, и первое, что нам предстоит сделать, это узнать цифру моего, скажем, скромного состояния. Если я не ошибаюсь, тут у меня столько денег, что я буду в состоянии всю нашу жизнь наряжать вас в золотые запонки. Собирайте золото, я возьму бумаги.
Мы сели на ковер перед камином, и некоторое время в комнате слышался только шелест бумаги, звон гиней, да изредка раздавались радостные восклицания Роулея.
Арифметическая операция, которой занимались мы, продолжалась много времени; может быть, она наскучила бы кому-либо другому, но меня и моего помощника это дело крайне интересовало.
— Десять тысяч фунтов! — наконец возвестил я.
— Десять тысяч, — повторил Роулей. И мы посмотрели друг на друга.
От громадности моего состояния у меня дух замер. Имея в руках такие деньги, мне нечего будет бояться врагов. В девяти случаях из десяти людей арестовывают не потому, что полиция отличалась хитростью, а потому, что у них оказывается недостаток в деньгах; тут же, в шкатулке, у меня была целая серия способов скрываться и переодеваться, словом, полное обеспечение моей свободы в будущем. И не только одно это давала мне шкатулка. Сделавшись обладателем десяти тысяч фунтов, я превратился в хорошего жениха. Все, что я сделал, когда был рядовым, заключенным в военную тюрьму, или беглым, можно было назвать поступками, совершенными под влиянием отчаяния; пожалуй, можно было и извинить эти поступки, как вызванные полной безнадежностью. Теперь же я имел право явиться с парадного подъезда, подойти к дракону с адвокатом и предложить ее племяннице руку и огромные средства. Бедному французскому пленнику Шамдиверу должен был вечно грозить арест, но богатый путешественник Сент-Ив, сидя в почтовой коляске и держа подле себя шкатулку, мог улыбаться судьбе и смеяться над слесарями. Я с восторгом повторял поговорку: любовь смеется над слесарями. В одно мгновение, благодаря этим деньгам, моя любовь сделалась возможной, стала близкой, очутилась на расстоянии вытянутой руки. Может быть, следует объяснить странностями человеческой природы то, что в эту минуту страсть загорелась во мне ярче прежнего.
— Роулей, — сказал я, — ваш виконт сделался человеком.
— Мы оба, — проговорил он.
— Да, оба, — подтвердил я, — и вы попляшете у меня на свадьбе!
Я бросил ему на голову пачку банковских билетов и только собрался осыпать его горстью гиней, как вдруг дверь отворилась и на пороге показался мистер Ромэн.
ГЛАВА XVIII
Мистер Ромэн бранит меня
Чувствуя себя в глупом положении от того, что Ромэн застал меня врасплох, я вскочил с ковра и попытался как следует принять моего гостя. Он пожал мне руку, но так неприветливо и холодно, что я был поражен. Во взгляде, который адвокат устремил на меня, читалось выражение печали и суровости.
— Итак, сэр, вы здесь, — произнес Ромэн далеко не ободряющим тоном. — А это вы, Джордж? Вы можете уйти; у меня есть дело к вашему господину.
Он указал Роулею на дверь, запер ее за ним, сел в кресло подле камина и взглянул на меня с нескрываемой суровостью.
— Не знаю, что и говорить, — произнес адвокат. — Вы создали целый лабиринт из ошибок и затруднений, и я положительно не знаю, с чего начать. Пожалуй, лучше всего дать вам прочесть вот эту статью.
Он передал мне газету. Заметка, о которой упомянул Ромэн, была очень коротка. В ней говорилось о том, что один бежавший из Эдинбургского замка пленник снова пойман, что его зовут Клозель; в конце прибавлялось, что он сообщил подробности возмутительного убийства, совершенного в замке, и назвал убийцу.
«Преступник — рядовой, по имени Шамдивер; он бежал и, вероятно, его постигла та же участь, которой подверглись и его товарищи. Несмотря на тщательные поиски, до сих пор не удалось узнать ничего о том, куда направилось судно, захваченное этими отчаянными людьми в Грэнгмоуте, и теперь почти с полной уверенностью можно сказать, что они погребены в пучине вод».
Читая статью, я почувствовал, как мое сердце заныло. Созданный мной воздушный замок рушился; сам я из простого беглеца превратился в преследуемого убийцу, которого ждала виселица. Любовь моя, которая за минуту перед тем казалась такой близкой ко мне, улетела в страну невозможного. Однако отчаяние, охватившее меня в первое мгновение, не долго владело мной. Я понял, что моим товарищам удалась-таки их странная попытка, что все предполагали, будто и я был с ними и погиб во время путешествия, составлявшего самый вероятный исход их предприятия. Если же люди полагали, что я лежу на дне Северного моря, мне нечего было особенно бояться их бдительности на улицах Эдинбурга. Кроме того, бежал Шамдивер; кто мог соединить его личность с личностью Сент-Ива? Конечно, майор Чевеникс, встретившись со мною, узнал бы меня; нечего было и толковать об этом: он так интересовался мной, что я не мог надеяться обмануть его каким бы то ни было искусным переодеванием. Пусть так! В крайнем случае перед ним будут два свидетеля; он знает Клозеля, знает меня. Я был уверен, что майор решит в пользу честного человека. В ту же минуту в моем воображении восстал образ Флоры; его блеск и сияние заставили побледнеть все другие соображения. Кровь моя заволновалась, и я поклялся в душе увидеть и победить ее, хотя бы это стоило мне головы.
— Конечно, неприятная статья, — проговорил я, отдавая Ромэну газету.
— Вы говорите, неприятная? — спросил он.
— Ну, досадная, ужасная, если вам угодно, — согласился я.
— И это правда?
— В известном смысле, пожалуй, правда, — проговорил я, — но, быть может, лучше рассказать вам все как было?
— Полагаю, — произнес адвокат.
Я, насколько это было необходимо, передал ему о нашей ссоре с Гогелой, о дуэли, о смерти моего противника, описал личность Клозеля.
Ромэн слушал, храня неприятное для меня молчание, и ничем не выдавая своих чувств; только в то время, когда я рассказывал ему эпизод с ножницами, его красное лицо стало заметно бледнее.
— Надеюсь, я могу верить вам? — спросил Ромэн, когда я замолчал.
— В ином случае прекратим наше свидание, — заметил я.
— Неужели вы не понимаете, что мы говорим об очень важных вещах? Неужели вы не понимаете, что я чувствую на себе бремя ответственности за вас, что вам следовало бы бросить вашу запальчивую обидчивость теперь, когда вы говорите с вашим собственным поверенным? В жизни бывают серьезные минуты, мистер Анн, — сурово говорил Ромэн. — Страшное обвинение, имеющее некрасивую окраску и очень невыгодные подробности, присутствие этого Клозеля, который (по вашим же словам) под влиянием сильной злобы готов будет поклясться, называя белое черным, исчезновение всех других свидетелей, рассеявшихся и, быть может, утонувших в море, естественное предубеждение англичан против французского бежавшего пленника, — все вместе заставляет вашего поверенного глубоко задуматься, и тяжесть моих размышлений ничуть не делается легче, благодаря вашему безумию и легкомысленности.
