— Конечно, неприятная статья, — проговорил я, отдавая Ромэну газету.
— Вы говорите, неприятная? — спросил он.
— Ну, досадная, ужасная, если вам угодно, — согласился я.
— И это правда?
— В известном смысле, пожалуй, правда, — проговорил я, — но, быть может, лучше рассказать вам все как было?
— Полагаю, — произнес адвокат.
Я, насколько это было необходимо, передал ему о нашей ссоре с Гогелой, о дуэли, о смерти моего противника, описал личность Клозеля.
Ромэн слушал, храня неприятное для меня молчание, и ничем не выдавая своих чувств; только в то время, когда я рассказывал ему эпизод с ножницами, его красное лицо стало заметно бледнее.
— Надеюсь, я могу верить вам? — спросил Ромэн, когда я замолчал.
— В ином случае прекратим наше свидание, — заметил я.
— Неужели вы не понимаете, что мы говорим об очень важных вещах? Неужели вы не понимаете, что я чувствую на себе бремя ответственности за вас, что вам следовало бы бросить вашу запальчивую обидчивость теперь, когда вы говорите с вашим собственным поверенным? В жизни бывают серьезные минуты, мистер Анн, — сурово говорил Ромэн. — Страшное обвинение, имеющее некрасивую окраску и очень невыгодные подробности, присутствие этого Клозеля, который (по вашим же словам) под влиянием сильной злобы готов будет поклясться, называя белое черным, исчезновение всех других свидетелей, рассеявшихся и, быть может, утонувших в море, естественное предубеждение англичан против французского бежавшего пленника, — все вместе заставляет вашего поверенного глубоко задуматься, и тяжесть моих размышлений ничуть не делается легче, благодаря вашему безумию и легкомысленности.
— Прошу у вас извинения, — сказал я.
— О, я тщательно выбирал выражения, говоря с вами, — возразил он. — Как застал я вас, войдя к вам с тем, чтобы рассказать о случившемся? Вы сидели на каминном коврике, и, как неразумное дитя, играли с вашим слугой, а весь пол был усеян золотыми монетами и банковскими билетами! Хорошо занятие для человека в вашем положении! На счастье, в комнату вошел я, но ведь мог войти и кто-нибудь иной, например, ваш двоюродный брат.
— Вы застали меня врасплох, сэр, это правда, — согласился я. — Я не подумал о предосторожностях, и вы имеете полное право сердиться. A propos [18], мистер Ромэн, как сами вы добрались сюда и давно ли уже здесь? — прибавил я, удивившись задним числом при мысли о том, что я не слыхал, как он подъехал.
— В парной коляске, — ответил адвокат. — Все могли слышать стук колес моего экипажа. Но полагаю, вы не прислушивались? Вы слишком хорошо чувствовали себя в доме вашего врага и под тяжестью обвинения в уголовном преступлении! А между тем я довольно долгое время хлопотал о вас. Да, прости меня, Боже, я думал о вас, даже не успев еще получить объяснений по поводу этой газетной заметки. Некоторое время тому назад было приготовлено завещание; теперь оно подписано, и ваш дядя не слыхал ничего о ваших последних подвигах. Почему? Ну, мне просто не хотелось раздражать умирающего; кроме того, вы могли оказаться невиновным, и в конце концов я предпочел убийцу шпиону.
Без сомнения, этот человек поступал относительно меня самым дружеским образом; однако употреблял он невыносимо неприятные выражения!
— Может быть, — заметил я, — вы найдете, что я чересчур щепетилен, но вы употребили слово…
— Я стараюсь говорить по возможности кратко, сэр, — крикнул он и ударил рукой по газете, — здесь шестью буквами написано это слово! Пожалуйста, не будьте так самоуверенны, вы еще ничего не доказали! Безобразное, противное дело. Все это крайне неприятно. Я бы отдал свою руку… Я хочу сказать, что мне не было бы жаль ста фунтов, чтобы только бросить его. Однако теперь нам необходимо действовать. Вам нет выбора. Прежде всего вы должны покинуть Англию, отправиться во Францию, в Голландию или же на Мадагаскар.
— Ну, это еще посмотрим, — возразил я.
— Нечего смотреть, — проговорил Ромэн. — Все возражения неуместны. Дело ясно как день. Вы сумели поставить себя в такое непривлекательное положение, что вам можно надеяться только на одно: на отсрочку. Со временем, если обстоятельства переменятся, мы создадим вам нечто лучшее. Но теперь это немыслимо, теперь вас здесь ждет только виселица.
— Вы рассуждаете под влиянием фальшивого впечатления, мистер Ромэн, — сказал я. — Я сам не стремлюсь очутиться на скамье подсудимых и не менее вас желал бы отложить мое появление на ней. С другой стороны, мне совершенно не хочется уезжать из Англии, в которой я чувствую себя прекрасно. У меня хорошие манеры, язык мой всегда наготове, мое английское произношение правильно, и, благодаря дядиной щедрости, денег у меня достаточно. Будет унизительно, если при таких счастливых условиях мистер Сент-Ив не получит возможности спокойно жить в каком-нибудь укромном уголке, не обращая внимания на то, как власти станут забавляться розысками Шамдивера. Вы забываете, что эти два человека ничем не связаны.
— А вы забываете, — сказал Ромэн, — о вашем двоюродном брате! Виконт составляет связующее звено между Сент-Ивом и Шамдивером. Ален знает, что вы Шамдивер.
Ромэн поднял руку, точно желая прислушаться.
— Держу пари, что это он! — вскрикнул адвокат.
Из аллеи до нас донесся стук колес, похожий на звук, который раздается в то время, когда портной, перебросив через конторку кусок материи, рвет его. Очевидно, лошади бежали очень резво; экипаж быстро приближался. Мы с Романом смотрели между занавесями, как по легкому покатому подъему двигались фонари экипажа.
— Эх, — сказал адвокат, отодвигая полотнище занавески, чтобы лучше видеть. — Это он; по езде заметно. Этот человек сорит деньгами. Идиот, он готов осыпать золотом каждого встречного, ради удовольствия очутиться… Где? Где же, как не в долговом карцере, если не в уголовной тюрьме.
— Он такого рода человек? — спросил я, впившись глазами в экипажные фонари, будто в них можно было прочесть тайну характера моего двоюродного брата.
— Вы увидите, что он человек опасный, — проговорил Ромэн. — Для вас эти фонари — маяки на подветренном берегу! Глядя на виконта, я всегда задумываюсь: каким грозным, сильным существом был он когда-то, каким представительным. И как близко мгновение, которое совершенно сломит его. Никто здесь не любит вашего двоюродного брата; мы все скорее ненавидим его; между тем при виде этого человека я испытываю странное чувство — не жалость (в мои лета ее не ощущают), скорее отвращение, что приходится разбить нечто крупное, большое, значительное; точно то же испытывал бы я, если бы дело шло о прекрасной фарфоровой вазе или громадной дорогой картине. Ну, вот и то, чего я ждал, — заметил Ромэн, когда показались фонари второй кареты. — Нельзя сомневаться — это он! Первый экипаж служил вестником, второй — следствием! Две кареты! Во второй — багаж, множество дорогих, роскошных вещей и один из его слуг. Он не может шагу ступить без лакея.
— Вы несколько раз, говоря о виконте, повторили слово «большой»! — сказал я. — Но он ведь не может быть необыкновенного роста?
— Нет, — ответил адвокат, — приблизительно вашего роста, как я сказал, давая указания портным и, по-видимому, не ошибся. Но в нем есть что-то повелительное, значительное; у него размашистые манеры; своими колясками, каретами, скаковыми лошадьми, игрой в кости… и уж не знаю еще чем он постоянно привлекал к себе всеобщее внимание и волей-неволей до известной степени внушает к себе уважение. На мысль приходит, что, когда фарс окончится, когда Алена запрут во Флитскую тюрьму, и все дело останется только в руках Бонапарта, лорда Веллингтона и атамана Платова — мир погрузится в сравнительное спокойствие. Но это не относится к делу, — прибавил Ромэн и с усилием отошел от окна. — Теперь, мистер Анн, мы под огнем, как сказали бы ваши солдаты, и нам давно пора приготовиться действовать. Он не должен вас видеть, это было бы гибельно. Теперь виконт знает только, что вы на него похожи, и этого с него более чем достаточно. Хорошо было бы устроить так, чтобы он не подозревал, что вы находились здесь.
— Это невозможно, уверяю вас, — ответил я, — некоторые слуги положительно за него, может быть, даже у него на жалованье, например, Даусон.
— Я тоже так думал! — воскликнул Ромэн.
Когда к подъезду с грохотом подкатила первая карета, адвокат прибавил:
— Во всяком случае, теперь поздно — вот он.
Мы со странной тревогой прислушивались к различным звукам, проносившимся теперь в недавно еще молчаливом доме, к стуку отпиравшихся и запиравшихся дверей, к шагам, проходившим мимо моей комнаты и замиравшим в отдалении. Очевидно, приезд виконта составлял нечто важное, почти торжественное для всей прислуги. Вдруг среди смутного и неясного гула раздался звук быстрых, легких шагов. Мы слышали, что кто-то поднимается по лестнице, идет по коридору, останавливается у моей двери… Вот украдкой и поспешно постучались ко мне.
