— Рязанцев не к государю, а в застенок надо, к Басалаю.
— Ты что мелешь? — возмутился Ляпунов. — Мы государя выручать, а вы?
— В чем дело? — спросил подъезжавший всадник.
— Да вот, князь, рязанцы явились незваными.
— Рязанцы? — удивленно обернулся верховой и тут же представился: — Я Скопин-Шуйский, чем могу помочь?
— Мы к государю с повинной, князь, а эти… а им плевать на нас. Я воевода Сунбулов, а это дворянин Ляпунов — моя правая рука.
— Ну что ж, пропустите их, — сказал Скопин.
— А оружие? Пусть оставят сабли.
— Но сабли мы должны положить перед государем, — сказал Ляпунов. — Не перед стражей.
— Это верно, — улыбнулся Скопин. — Примите у них коней, а сабли оставьте.
— Но, Михаил Васильевич…
— Исполняйте, — сказал твердо князь. — Не оскорбляйте наших гостей недоверием. Я сам провожу их к государю.
Скопин-Шуйский и своего коня оставил у ворот, привязав к коновязи.
— Идемте, господа.
Идя за Скопиным, Сунбулов спросил осторожно:
— Как вы думаете, князь, государь на нас сердце держит?
— Не знаю, — улыбнулся Скопин. — Но я помогу вам.
— Каким образом?
— Поручусь за вас. Надеюсь, не подведете?
— Что вы, Михаил Васильевич. Как можно?
Они прошли пять дверей дворца, перед каждой стояли два стрельца с алебардами. Наконец Скопин перед шестой дверью молвил:
— Обождите здесь, я замолвлю словцо.
Он скрылся за дверью и, вскоре распахнув их, пригласил:
— Входите, — и подмигнул ободряюще.
Увидев в глубине комнаты царя, рязанцы, сделав несколько шагов в его сторону, пали на колени, ударились лбами в пол:
— Всемилостивейший государь, прости рабов своих, нечаянно согрешивших пред тобой. Вот сабли наши, вот выи — вели казнить иль миловать.
С тем они сняли сабли, положили пред собой, подвинув их в сторону царя.
— Встаньте, дети, — тихо сказал Шуйский.
Рязанцы поднялись.
— Как у нас говорится, повинную голову меч не сечет. Я волею своей отпускаю вам вины ваши. Как далее жить думаете?
— Позволь, всемилостивейший государь, послужить тебе, как было это заповедано нашими пращурами от века.
— Позволяю, дети. Возьмите ваши сабли, целуйте крест не преступать в грядущем через ваше слово.
После крестоцелования царь спросил:
— Что мыслит злодей далее творить?
— Хотел Москву брать до зимы, но после конфузии на Пахре решил укреплять Коломенское и зимовать в нем.
— Ишь ты, — покачал головой Шуйский. — Такой зимовщик нам под боком совсем ни к чему. А, Миша? — взглянул на племянника.
— Я согласен с вами, Василий Иванович, он станет мешать подвозу продуктов в Москву.
— Вот то-то, вздует цены на торжище, взбаламутит черных людей.
— Он уж и так натравливает в своих прелестных листках их на господ, — сказал Сунбулов.
— Читал я их. Знаю. А что ж новый Лжедмитрий? Каков он?
— Мы его не видели, государь.
— Как так?
— А так.
— Но злодей-то его именем все творит.
— Болотников говорит, что-де он есть где-то в Польше, что вот-вот явится. А его все нет, мы уж решили, что он придумал его.
— Для чего?
— Чтоб людей собрать его именем. К нему-то, бывшему холопу, кто бы пристал.
— Эх, — вздохнул Шуйский, — видно, опять король за старое принялся. Никак ему наш Смоленск покоя не дает, вот и заводит смуту, чтоб оттягать.
— Куда прикажешь, государь, вести нашу дружину? — спросил Сунбулов.
— Я пленных поляков по ближним городам развел, уж больно накладно кормить их в Москве. Занимайте их квартиры. Миша, ты покажешь.
— Хорошо, Василий Иванович.
Отпустив рязанцев, Шуйский спросил племянника:
— Как ты думаешь, Миша, не троянского коня[39] мы в Москву впускаем?
— Что вы, дядя Вася. Они ж русские — не поляки. На кресте клялись.
— Владимирцы, псковичи, вяземцы тоже русские, а присягнули этому самозванцу, которого, оказывается, и нет. И что делать, ума не приложу.
— Наперво надо бить этого Болотникова, он ныне главная опасность.
— Придется, Миша, это тебе делать. Ты у нас первую победу над злодеем учинил.
— Там не столь великий отряд был. Главные-то силы у него в Коломенском.
— Вот и поведешь войско на Коломенское.
— Надо бы прибавку полкам сделать, Василий Иванович, москвичи больно ненадежные стали.
— Из-за чего вдруг?
— Кто их знает, возможно, из-за этих прелестных листков. — Лукавил Скопин-Шуйский, не хотел огорчать родного дядю. Знал ведь, что «шатость» в народе идет из-за царя, севшего на престол не по воле всей земли, а по ору ближних клевретов. Об этом везде говорилось открыто, но Скопин щадил дядю, не передавал ему огорчительных разговоров. Может, оттого и любимцем был у царя.
— Прибавка войску будет, — сказал Шуйский. — Я разослал сборщиков в самые дальние волости, скоро-скоро приведут пополнение.
По набору ратников в войско царя Шуйского прибыл в Пермь сын боярский Василий Тырков. Пермский воевода князь Вяземский, ознакомившись с его бумагами, тяжело вздохнул:
— Эх-хе, тако время тревожное. Как исполнять, ума не приложу.
— Согласен с вами, Семен Юрьевич, время нелегкое. Но когда оно у Руси было хорошее? А?
— Это ты прав, Тырков, хорошего у нас, кажись, от самого Крещения не бывало. Что? Этого лжецаря Дмитрия действительно убили?
— Да, князь, убили его.
— В народе, особенно среди вятских, упорные ходят слухи, что он уцелел.
— Но я сам видел его мертвым.
— А в Вятскую землю тоже послали набирать ратников?
— Да. Туда поехал дьяк Волобуев.
— Ему не позавидуешь. Ну да и у нас не мед грядет.
Вызвав писаря, Вяземский продиктовал ему приказание исправникам во все уезды набирать ратников для отсылки в Москву в войско царя Василия IV Ивановича. Через несколько дней стали прибывать ратники под присмотром десятских. Тырков самолично принимал их, составлял списки, всякий вечер докладывая воеводе о присланных, иногда и жалуясь:
— Ноне из десяти привезенных пришлось троих выбраковать. Один стар, почти без зубов, другой плохо видит, кривоглаз, третий беспалый, чем станет пищаль или алебарду держать.
— Вот сукины дети, — возмущался воевода, — лишь бы отбыть набор. Напишите докладную, из какого уезда присылают калек для зачета, я там исправникам всыплю по первое число.
Тырков знал, что никому воевода не всыплет, однако докладные ему писал, которые писарь подшивал во входящие папки, иной раз и не представляя воеводе.
Наконец было отобрано почти сто человек, в основном молодых парней, и Тырков решил назначить из них сотского, который бы хоть в пути командовал этой оравой. Он приглядел из них 24-летнего мужика Сидора Бабина, к которому большинство новобранцев относились с некоторым уважением, в основном из-за силы его немереной.
Этот в крайнем случае может и кулаком установить порядок в сотне — рассудил так Тырков. И когда он предложил сотне выбрать себе старшого, было названо три имени, в том числе и Сидора. Это понравилось Василию: «Значит, Бабин у них почитаем». И назначил его старшим, самочинно присвоив ему звание «сотский».
Перед самым отъездом Бабин явился к Тыркову, молвил ему вполне пристойно:
— Ах, боярин, мы уж, считай, ратные люди государя, не изволишь ли выдать нам в счет кормовых по десяти копеек на душу. Не можем мы отбыть с родины, как воры неприкаянные, хочется проститься по-человечески.
Решив проверить честность своего сотского, Тырков спросил:
— Сколько у нас душ?
— Девяносто семь, ваша милость, — отвечал Сидор. — Итого это будет девять рублей семьдесят копеек.
И эта точность понравилась Тыркову, и он от щедрот своих отвалил Бабину десять рублей на «проводины». Узнав об этом, князь Вяземский не одобрил поступок Тыркова:
— Зря вы им дали «живые» деньги. Зря.
— Почему?
— Пропьют ведь.
— Но что делать? Попросили в счет кормовых. Как было не уважить?
— Уважат ли они вас, господин Тырков.
Семен Юрьевич знал, что говорил. Забравшись в кабак новобранцы, как и полагал воевода, начали пьянствовать. Сначала пели песни, плясали, потом повздорили и начали драться. Прибежавший воеводский писарь сообщил Тыркову:
— Бегите скорее, ваши ратники дерутся, как бы до ножей не дошло.
Всеобщее побоище шло прямо на улице. Одурев от хмельного, парни дрались уже не кулаками, а всем, что попадало под руку — кольями, дугами, оглоблями, а у одного в руках была даже рогатина, с какой обычно ходят зимой на медведя. Под ногами дерущихся уже валялось несколько человек, обливаясь кровью. Трещали плетни, заборы, из которых добывались орудия для потасовки.
