— Стойте? Остановитесь! — кинулся к дерущимся Тырков, понимая, что он может здесь потерять половину ратников, набранных с таким трудом. Но увидев, что его никто не слушает, вспомнил о своем сотнике, уважаемом и сильном: — Бабин! Сидор! — закричал он и в следующее мгновение рухнул наземь, получив удар колом по голове.
Пришел в сознание царский посланец лишь на следующий день. Голова была забинтована, рубаха залита засохшей кровью. Около сидел лекарь, сухонький старичок с бородкой клинышком.
— Ну слава Богу, очухались, — молвил он негромко, перекрестясь.
— Что там случилось? — спросил Тырков и сам не узнал своего голоса, был он тих, скорее похож на шепот.
— Драка, сударь мой, — отвечал лекарь, наливая в посудину какого-то зелья. — Вот выпейте лучше медового взвару с настоечкой.
— Где они?
— Кто?
— Ну ратники?
— Все разбежались.
— Как разбежались?! — едва не вскочил Василий от такой новости, но тут же был вынужден пасть на подушку, так как в глазах его потемнело.
— Ах, сударь мой, вам нельзя волноваться, — забормотал старик. — Выпейте лучше.
Но Тырков уже не мог и головы поднять, чтобы выпить лекарство. Он был сражен новостью: ратники его разбежались. Немного отдышавшись, опять спросил лекаря:
— Из-за чего у них началось?
— То надо воеводу спрашивать, он допрашивал целовальника[40], он знает.
— А где сейчас Семен Юрьевич?
— Князь на съезжей, разбирается с драчунами.
— Как бы позвать его.
— Я скажу им. Ваши ратники, сударь мой, уложили не одного вас, но и исправника, вздумавшего разнять их. Оттого и разбежались. Вот князь и разбирается. Раньше вечера вряд ли придет.
И действительно, Вяземский появился поздним вечером, когда у изголовья Тыркова уже зажгли свечи.
— Ну как вы себя чувствуете? — спросил он и сам же ответил: — Хотя о чем тут спрашивать, было-к не уходили вас ваши ратники. Не слушаетесь стариков, говорил я вам, им в руки «живые» деньги нельзя давать. Мало что перепились, еще и передрались, двух убили, целовальника изувечили.
— А его-то за что?
— За то же, что и вас. Вздумал вразумить. Вот и схлопотал.
— А Бабин, сотский мой?
— Сидит на съезжей, под арестом. Ему хоть бы хны, об него гада можно поросят бить.
— С чего у них началось-то хоть?
— Да целовальник сказывал, что заспорили они, кому присягать надо, одни говорят Василию, другие — Дмитрию. Начался спор, а у пьяных он всегда одним кончается — дракой.
— А Бабин — что?
— Что Бабин? С него вроде и началось. У него кулаки-то кувшинные.
— А что ему будет?
— В лучшем случае каторга, это если выяснится, что не он уложил тех покойников.
— Неужто он мог это створить?
— Да по трупам получается вроде не он, у тех головы проломлены кольями, а Сидор вроде только кулаками и работал. И потом, не бежал он и не сопротивлялся, когда стражники брали.
— А сколько взять успели?
— С Бабиным трех, остальные разбежались.
— Что ж теперь на одного-то вешать всех собак, Семен Юрьевич?
— А на кого прикажете? На вас? Так вы вроде тоже потерпевший. Вон и исправнику рожу разворотили, даже голос гундосым стал. Как же такое оставлять?
— Неужели для Сидора нельзя найти хоть какое-то оправдание?
— Есть небольшое, но оно вряд ли учтется.
— Какое?
— Он ратовал присягать Шуйскому.
— Вот видите, князь, вот видите, как же сторонника нашего упекать в каторгу?
— Вам бы не о Сидоре печься надо, господин Тырков, а о себе, о своем здоровье.
— Да что здоровье? Поправляюсь. Вот как теперь собрать их?
— Кого?
— Ну ратников.
— Этих вряд ли удастся. Они напрокудили, скорей всего и дома не объявятся. Молодые, сильные, в самый раз в разбойнички.
— Вот несчастье-то, вот несчастье, — простонал с горечью Василий.
— На Вятке, Тырков, не лучше получилось.
— У Волобуева?
— У него самого. Ваши хоть спорили, одни за Василия, другие за Дмитрия. А в Вятке: все за Дмитрия, даже пили в его здравие, а дьяка Волобуева чуть не прибили, у воеводы прятался. Вам еще повезло, господин Тырков, вас ударили, скорей всего, нечаянно, а за Волобуевым гонялись, чтоб прибить. Разница?
— Разница, — вздохнул Василий, утешаясь хоть этим. — Большая разница, князь.
На границе московских послов князя Волконского и дьяка Иванова с сопровождающими их людьми встретил пристав. Узнав, с каким сообщением они едут от царя Шуйского к королю Сигизмунду, пристав сообщил, не скрывая злорадства:
— А царь Дмитрий жив, Панове.
— Что за глупые шутки? — возмутился Волконский.
— То не шутки, князь, то есть истинная правда.
— Правда то, что истинный Дмитрий умер еще 15 лет назад, а Лжедмитрий, которого вы прислали, был убит на Москве.
— То не правда, Панове, на Москве убили другого человека и выставили на площади его тело, а чтоб люди не узнали подмену, лицо убитому закрыли маской.
— А где ж ваш этот так называемый Дмитрий обретается?
— Он в Самборе у Мнишеков. Откуда начинал, туда и воротился. И настроен весьма воинственно, хочет бороться за свой московский престол.
Князь едва удержался, чтоб не состроить кукиш и не сунуть его под нос приставу: вот, мол, ему. Однако сдержался, не стал ронять высокое звание царского посланца. Спросил:
— И каков же он на вид, ваш Дмитрий?
— Ростом повыше вас будет…
Князь с дьяком переглянулись, они-то знали, что Лжедмитрий был напротив низенький, но перебивать пристава не стали: пусть говорит.
— Брови черные, навислые, глаза невелики, — продолжал пристав. — Волосы на голове черные, курчавые, бороду стрижет.
— А еще, что заметное на лице есть? — спросил Иванов.
— На лице? Вот тут на щеке бородавка с волосами.
— Так и есть! — хлопнул себя по коленке дьяк. — Это ж Михалко Молчанов?
— Постой, постой, — наморщился Волконский. — Это тот самый Молчанов, который таскал к лжецарю девок?
— Да, да, — подтвердил Иванов.
— Так вот, пан пристав, тот Дмитрий был лицом бел и волосом рыжий. Так что в Самборе у вас сидит другой самозванец, известный вор и чернокнижник, бывавший на пытке. Взгляните ему на спину, там, должно, от кнута много записей осталось.
Недружественно встретила Литва посланцев Шуйского. Их оскорбляли на каждой остановке, обзывая изменниками и предателями. А в Минске даже стали бросать в них камнями и грязью. Волконский было бросил упрек приставу:
— Что ж вы плохо исполняете свою обязанность?
— А что я могу сделать? Довольно того, что я не позволяю вас избивать.
— Вот спасибачка.
— Не связывайтесь с ним, князь, — посоветовал Иванов. — У меня есть подозрение, что эти самые приставы и организуют гнев народа. Откуда ж людям знать, что едут московские послы?
— Пожалуй, ты прав, Андрей. Эвон он и не скрывает злорадной ухмылки.
По прибытии русских послов в Краков, король не спешил принимать их и умышленно не приглашал на приемы и обеды, куда обычно звали послов всех государств.
— Унизить нас желает его величество, — говорил Иванов.
— Ничего, потерпим, — отвечал Волконский. — Это он не иначе за своих послов на нас выспаться хочет.
Зато ясновельможные сенаторы нет-нет да являлись к русским посланцам все более с попреками:
— Кто вам позволяет удерживать в Москве наших уважаемых людей?
Волконский за словом в карман не лез:
— А зачем же ваши «уважаемые» жаловали в Москву да еще с оружием? Сами сеяли ветер, пожали бурю.
— Но они были наняты вашим царем Дмитрием.
— Сей царь оказался вашим самозванцем. Вы, ясновельможные, его породили. Но русский народ разобрался и прибил его. Так вам опять неймется, вы готовите еще одного.
— Наш король ничего не знает об этом. Где такой есть?
— В Самборе, ясновельможные, в том самом Самборе, откуда выпорхнул и первый лжецарь.
Русские посланцы догадывались, что сенаторы являлись к ним не своей волей, а королевской. Ясно, что король с их помощью старается выяснить, с чем прибыли московиты? Чего от них следует ожидать. И все, что здесь говорилось, наверняка слово в слово передавалось Сигизмунду. И поэтому, когда один из сенаторов попытался обвинить русских, что они там в Москве мучают польского посла Гонсевского, Волконский не упустил возможности «уколоть» короля:
— Ваш Гонсевский и все его люди удовольствуются пищей и прочим из царской казны. А ваш король до сих пор не ставит нас на содержание. И мы вынуждены проживаться на свои деньги.
Через день посланцы Москвы вместе с сопровождающими их лицами были-таки поставлены на довольствие от двора его величества.
