— Я знаю, Янь уже успел поведать о твоей победе… Я поздравляю тебя, княже, и рад за всю нашу северщину, что на этот раз, благодаря твоей, княже, мудрости и храбрости, а также благодаря другим северским князьям и воинам, её миновала злая беда, — с чувством произнёс Ждан.
К Игорю вернулось хорошее настроение.
— Что же теперь собираешься делать? Куда путь держишь? Может, вернёшься ко мне? Мне всегда нужны смелые и испытанные люди.
Ждан мгновенно оценил великодушие князя. Это — прощение, и значило оно для него немало. Но глянув на сгорбленную фигуру матери и удручённый вид Любавы, ответил уклончиво:
— Княже, я благодарен тебе за доброту твою и при первой же возможности стану в ряды твоего войска. Но сейчас я не один. Мать рвётся в Вербовку… Неведомо, остался ли там кто после половецкого погрома… Но она хочет поселиться только там…
— Там есть люди, хотя и мало, — вмешался в разговор княжич Владимир. — Идите, селитесь! Я дозволяю… Это моя волость… И мне нужны поселенцы.
— Разумеется, идите селиться, — согласился Игорь, — земли вдоль Сейма обезлюдели, и нужно много сил, чтобы они стали снова обжитыми и богатыми…
4
На следующий день, когда солнце стояло почти над головой, путники переправились вброд через Сейм, поднялись на гору и остановились передохнуть.
Ждан одним взглядом окинул всю широкую долину, где когда-то стояло большое и красивое село. Вокруг такие знакомые с детства родные места! Поодаль за селом тёмный бор, куда летом и осенью он бегал собирать ягоды и грибы, а зимой ездил с отцом за дровами. Вот впереди узкий спуск с обрывистыми стенами, где в норах гнездились чернокрылые стрижи; на равнине раскинулись поля, теперь запущенные, поросшие бурьяном, вдоль берега реки — левады. И всюду вербы, вербы — ветвистые, густые, зелено-седоватые. Неспроста село назвали Вербовкой…
Ждан узнавал родное село и не мог узнать. Что же от него, бедного, осталось? Из земли торчали черные обугленные сохи[59]. Где когда-то стояли хаты, повети, риги, там теперь виднелись только груды золы, поросшие бурьяном огороды тоже позарастали, превратились в пустыри. И только кое-где под соломенными и камышовыми кровлями темнели маленькие, как грибы, клетушки, сооружённые наспех и неумело — лишь бы зиму перезимовать.
Он отыскал свой огород, левадой спускающийся к самому Сейму, и сам себе не поверил: на месте их хаты теперь стояла клетушка и над нею из обмазанной жёлтой глиной трубы вился в небо сизоватый дымок. За воротами опускал свой длинный нос колодезный журавль, а возле него белела мужская фигура…
Кто же там такие? Свои или чужие?
Ждан вдруг почувствовал, как онемели ноги. Хотел ударить под бока коня и не смог. Радость и тревога стиснули грудь. Глаза затуманились слезами.
— Мама, там у нас кто-то живёт! — воскликнул хрипло.
Мать тоже сквозь слезы мало что видела вдали.
— Кто это, сынок?
— Не знаю… Едем поскорей!
Они спустились с горы, миновали одну запустелую улицу, вторую и, охваченные надеждой и страхом, подъехали к своему родному двору. Вот перед ними чудом уцелевшие от пожара старые, сплетённые из лозы ворота. За воротами, возле поленницы дров, застыл с высоко поднятым топором мужчина в белой полотняной рубахе. Глаза его округлились от удивления и страха, а губы шепчут:
— Свят, свят, свят!.. Сгинь, пропади, нечистая сила! Чур тебя, чур!
Ждан мигом слетел с коня, кинулся к нему:
— Иван! Братик! Живой?!
Тот ошалел, опустил руки, изменился в лице. Ждана явно не узнавал.
— Кто ты?
— Да Ждан я, Ждан! И мать со мной! Из полона вернулась… А это Любава.
Во двор вступила мать. Вскрикнула глухо, схватилась за сердце, согнулась… Последние силы, что поддерживали её в пути к родному порогу, покинули её.
И тут у Ивана будто пелена с глаз спала. Откинул в сторону топор, рванулся навстречу.
— Ма-а-ма-а!
Она прильнула к нему, зарыдала. И он целовал её мокрые щеки, грубой жёсткой рукой гладил спутанные седеющие косы и шептал лишь одно слово:
— Мама, мама!
Ждан обнял их обоих. Неповоротливый, угловатый Иван кивнул ему всклокоченной головой, прижался плечом к его плечу, и так втроём стояли они: то плакали, то что-то говорили, хотя ни одно слово не доходило до их сознания, то замирали от счастья и боли.
За это время Любава ввела на подворье коней, а из клетушки на крик вышла чернявая молодица с младенцем на руках. За подол её юбки держался чумазый, с черными вихрами мальчонка, исподлобья поглядывал на незнакомых людей.
Иван опомнился первым.
— Мама, Ждан, вот мои… Это Варя… То есть Варвара… И детки — Жданко и Настуня…
Мать обняла невестку, поцеловала детей.
— Родненькие мои! Я такая счастливая!..
И она снова заплакала.
Варя начала её утешать:
— Не плачьте! Вы уже дома… Живите у нас… А Ждан поселится рядом… Не плачьте! Идёмте до хаты — пообедаете да и отдохнёте с дороги… Пойдёмте!
Сама, тоже плача, взяла свекровь за руку и, бережно поддерживая, повела в жилище. Любава пошла за ними.
А братья поспешили к коням. Напоили, стреножили и пустили на леваду пастись. Потом остановились на меже под старой развесистой грушей, усеянной мелкими жёлто-коричневыми плодами. Ждан сорвал одну грушку, кинул в рот.
— Какая вкусная!.. Не раз в неволе снилась мне наша груша. Не хата, не двор, а груша на меже с Лебедями, на которую мы детьми, помнишь, взбирались, как белки, и прятались там от отцовской взбучки… А просыпаясь думал: вернусь когда-нибудь домой, так поставлю под нею хату…
— Вот и ставь на лебедевском огороде, — сказал Иван, приглаживая растрёпанные волосы. — Из их рода никого не осталось… А мы гуртом поможем — я, мать, твоя жена…
Ждан усмехнулся.
— Ты про Любаву? Она не жена мне. Но весною мы поженимся…
— Жена или не жена — всё одно поможет.
— Поможет, — согласился Ждан. — Дня два отдохнём и начну из леса стволы возить. Чтобы к осени клетушку поставить.
— Не клетушку, а хату, — возразил Иван. — Хватит того, что у меня клетушка. Теперь тесно… Но нас было только двое — Варя да я. А ты не один — гуртом и поставим.
Они долго стояли в тени под грушей, вели тихий разговор, рассуждали, как выгоднее продать трёх коней Ждана и купить за них скотину, свиней, птицу, как возводить хату. Разговаривали бы и дальше, до самого вечера, но Варя позвала:
— Хватит вам, говоруны! Обедать пора!
1
В субботу, под вечер, князь Игорь с князьями и дружинниками прибыл в Путивль, вторую свою столицу, которую он очень любил. Посланные загодя гонцы сообщили о победе над ханом Обовлы — и над высокими путивльскими горами, над самим городом и зелёным Засемьем громко зазвучал с церковных звонниц торжественный благовест.
Княгиня Ефросиния Ярославна с детьми и юной княгиней Ольгой Глебовной, женой Всеволода, которая прибыла из Трубчевска, ждали победителей на площади, перед городскими воротами. Недалеко от княгини, но держась немного позади, стоял разительно похожий на Ярославну красивый мужчина лет тридцати трёх. Чёрная бархатная шапка с малиновым верхом оттеняла бледность его лба, из-под расстёгнутого кафтана, расшитого канителью, выглядывала блаватная рубаха, а на ногах — лёгкие жёлтые летние сапоги. Его левая рука лежала на позолоченной рукояти меча, а он сам, выпрямясь, напряжённо всматривался в обветренное, загорелое лицо Игоря, который, соскочив с коня, протянул вперёд руки и быстро приближался к княгине с детьми.
Игорь не замечал его, как не замечал и других, кто собрался здесь, кроме своей семьи.
— Ярославна! Княгиня! — сорвалось с его губ. — Ладонька моя!
Ефросиния метнулась на его зов и упала к нему на грудь.
— Княже мой!
Ни на кого не обращая внимания, Игорь поцеловал её мокрые от счастливых слез глаза, тугие, по-девичьи розовые щеки. Потом повернулся к сынам, каждого поднял перед собой, поцеловал, а доченьку, младшенькую, несколько раз подкинул высоко вверх, и та завизжала от удовольствия и радости.
Потом, пока Ярославна обнимала сына Владимира, а Ольга Глебовна — князя Всеволода, Игорь взглянул на нарядно одетого человека, что напряжённо и неотрывно смотрел на него. Воскликнул:
— Никак князь Владимир Ярославич! Брат мой! Какими, судьбами! — и обнял его. — Я рад приветствовать тебя, княже, на Северской земле! Мой дом — твой дом! Брат моей жены — всегда желанный гость!
Владимир вспыхнул от радости. Щеки его начали розоветь. Он крепко пожал Игорю руки, тоже обнял его.
— Благодарствую, княже, — произнёс растроганно, — благодарю брат мой! По правде говоря, не без страха я ехал сюда. Боялся, что слово грозного князя Ярослава, отца моего, уже и до тебя дошло, как догоняло меня всюду, где бы я ни появлялся, и ты отправишь меня на все четыре стороны…
