В эту минуту из зарослей вышли три женщины и направились к стойбищу. Все — мужчины, женщины, собаки — бросились им навстречу. Они возвращались с охоты. У одной из женщин, пожилой и сухопарой, с пучком седых волос на подбородке, висел за спиной большеногий петух. Старуха бросила его на землю. Связанный петух трепыхался и бил крыльями.
Он был не больше фазана, его оперение, окрашенное в светло-желтые, коричневые и черные тона, поражало своей красотой. Птица вытягивала длинную шею с плосковатой, как у змеи, головой и посматривала по сторонам, словно ища спасения; в желтых, затянутых серой пленкой глазах притаился испуг.
Бородатая старуха перебила ему ноги метким броском остро отточенной палки и сейчас была очень довольна собой.
— Мы отдали ее Чарли, — сказал Ральф. — Он один, ему нужна женщина.
Чарли, красивый молодой следопыт, служивший в полиции, а сейчас приехавший отдохнуть среди своих, казалось, был вполне доволен такой невестой.
— Хорошая женщина, — одобрительно отозвался он.
— А это Нелли, — сказал Ральф, указывая на ее спутницу в сером ситцевом платье. И платье и лицо у нее были грязные, глаза тусклые, губы поджаты.
— Ого-го! — радостно воскликнул Ральф при виде рдеющих румянцем диких груш, которые вытряхнула из своего мешка Нелли.
Калгурла протянула руку и взяла грушу.
— Калгурлу, — сказала она.
— Вот откуда происходит название Калгурли, — заметил Динни. — Эти груши растут на ползучем дереве с твердыми, как проволока, ветвями. В свое время таких деревьев было очень много по склонам Боулдерского кряжа. Они буйно разрастаются после грозы; тогда на них появляются желтые цветы, а потом вот такие груши. Они очень сладкие, когда созреют. Местные жители пекут их в горячей золе, и тогда они становятся мягкими и вкусными. Австралийцы готовы отправиться за ними в какую угодно даль. Потому-то их кочующие орды так часто и появляются около Боулдера. Это твои места, Калгурла, не так ли? Там, где росла калгурлу?
— Угу, — пробормотала старуха.
Калгурла считает эти груши священными, пояснил Динни внимательно слушавшей его Пэт. Она верит, что грушу создал дух ее предков, который вошел в плоть ее матери еще до того, как она, Калгурла, появилась на свет. Там, где растет калгурлу, — ее родина. А когда она умрет, дух ее вернется туда, чтобы соединиться с духом ее соплеменников, — ведь их роднит общий тотем — груша-калгурлу.
Динни понимал, что Калгурла ни за что не станет рассказывать обо всем этом перед белыми людьми или перед остальными кочевниками, выходцами из других племен — беглецами, отступившими от обычаев своего народа и собравшимися сюда со всей страны. Молодежь смеется над старыми обычаями и не соблюдает их, объяснила Калгурла, хотя эта же молодежь очень боится надири из земли спинифексов. Да и сама Калгурла явно побаивалась горящих глаз и бешеного нрава этого человека. Но молодежь, сказала она Динни, идет по следам белых людей, а не за своим народом.
Старик, только что окончивший песню о лесорубе, продолжал что-то напевать себе под нос, подбрасывая ветки в костер.
Пигьян, пигьян, булулун, булулун
Карбудмаан бунун, карбудмаан бунун.
(Уголь, черный уголь, поет птица-колокольчик,
Поет птица. Петух-добыча лежит на земле.)
— Он говорит: костер готов, и сердце его поет, как птица-колокольчик, — ведь у нас на обед петух! — перевел Ральф.
Все становище провожало гостей к автомобилю — мужчины и женщины и даже собаки; настоящий цыганский табор, смеясь и болтая, двигался за ними следом. Все заохали и заахали, когда Салли взобралась на свое место за рулем. Затем уселись и Динни с девушками, и «Попрыгунья Джейн», рыча и вздрагивая, рванулась вперед. Раздались испуганные возгласы, крики восторга. Салли дала задний ход, и машина, ныряя и подпрыгивая на ухабах, повернула на дорогу.
То натыкаясь на корни деревьев, то проваливаясь в вымытые обильными дождями колдобины, машина успела уже отъехать довольно далеко, а гул взволнованной толпы все еще доносился до слуха Салли и ее спутников. Крики туземцев, приглушенные расстоянием, напоминали голоса птиц, протяжные, с внезапными переходами от высоких нот к низким, то смеющиеся, то рыдающие.
— Надо бы заглянуть к Браунам, это очень близко, — сказала Салли, как только машина благополучно выбралась на шоссе.
— Что верно, то верно: Боб Браун никогда не простит нам, если узнает, что мы были в стойбище и не проведали их со старухой, — согласился Динни.
— Может быть, доехать до Булонга, пусть девушки посмотрят, во что может превратиться рудничный поселок, — предложила Салли. — А на обратном пути завернем к Браунам.
— Давайте, давайте! — закричали Пэт и Пэм. Они рады были малейшей возможности продлить эту интересную поездку.
Салли прибавила газу, и «Попрыгунья Джейн» заковыляла по направлению к чаще огромных эвкалиптов и кустарников, зеленым поясом окружавших некогда процветавший рудничный поселок. Сейчас от него осталась лишь лачуга из гофрированного железа, ряд старых перечных деревьев, вытянувшихся вдоль того места, где проходила главная улица, да шахта Королева Маргарита на склоне холма, а на каменистых равнинах вокруг — выемки и отвалы.
Салли остановила машину у подножия холма. Решили позавтракать; Динни развел костер и вскипятил чайник. Пэт и Пэм с завидным аппетитом набросились на толстые ломти черного хлеба с беконом и пирог. Они пришли в восторг от лимонного торта, испеченного Салли, — право же, им никогда еще не приходилось пробовать ничего вкуснее! А чай, который Динни по-особому взболтал в закоптевшем на костре котелке, чтобы осели чаинки, как делают жители зарослей, был просто «экстра». Салли улыбалась, радуясь, что пикник понравился девушкам и что они получили удовольствие от этого дня, проведенного вместе с нею и с Динни.
Позавтракав, они убрали остатки пиршества в машину и с грохотом двинулись в путь — к заброшенному поселку.
— Просто не верится, что тут когда-то был город с тремя тысячами жителей. А какие нарядные здесь были магазины — и целых семь пивных! — мрачно заметил Динни. — Но как только Марго закрыли, так и город точно растаял.
Салли остановила машину около единственной уцелевшей лачуги. Из нее неторопливо вышел высокий бодрый старик.
— Никак это Питер Коэн собственной персоной! — воскликнул Динни. — Мистер Коэн и его брат были видными людьми в Булонге во времена его расцвета, — пояснил он, представляя Коэна женщинам, — у них были и свои магазины и пивные. А сколько денег они ухлопали в рудник, и все напрасно!
— Что было, то быльем поросло, чего там вспоминать, — произнес Коэн с ярко выраженным ирландским акцентом. — Только, по-моему, Булонг еще покажет себя, Динни. Поговаривают, что на Марго снова начнут изыскательские работы. На прошлой неделе один старатель добыл двенадцать унций в старой шахте — и всего в трех футах от поверхности.
Никого из знакомых нет тут, рядом? — спросил Динни.
— Как же, есть — наш старый мэр. Он обосновался вон там, немного дальше, — сказал Коэн.
— Черт возьми, надо будет перекинуться с ним словечком! — воскликнул Динни.
Мистер Коэн предложил дамам выпить по чашке чаю и изъявил готовность вскипятить для них воду. Но Динни сказал, что они только что позавтракали, им надо ехать дальше, они еще хотят заглянуть по пути на Рилл-Стейшн…
— Мистер Браун, отец Боба, был в свое время мэром Булонга, — сказал Динни, когда они отъехали и машина покатила по едва заметной дороге, усыпанной черным железняком вместо гравия. — Он славный старикан, долго был учителем, а потом взял себе участок земли, построил домик, занялся разведением скота и поставил на ноги кучу детей. Уже и города-то нет, а мистер Браун для здешних старожилов — по-прежнему мэр.
В домишке из гофрированного железа, стоявшем среди высоких редких деревьев на холме, усыпанном черным железняком, завязалась долгая беседа.
В комнатах было чисто и опрятно, хотя все было положительно забито книгами и газетами. На полках, сделанных из ящиков для фруктов, стояли и лежали книги, а на них пачки газет. Стол украшал кувшин с белыми маргаритками. Мэр показал Пэт и Пэм бутылочки с крупинками золота, найденного в зарослях или намытого при опробовании породы.
Мэр тоже был уверен, что Булонг еще покажет себя, когда на Марго по-настоящему возобновятся работы.
Напротив, через дорогу, виднелась покривившаяся хижина какого-то старателя, а перед ней — горшок с красными лилиями, горевшими, как огонь, на фоне зеленого ставня.
Динни пошел поговорить с хозяином хижины и вскоре возвратился, посмеиваясь.
— Можно подумать, что они священные или невесть какое диво, эти его лилии, — сказал он. — Ни о чем другом говорить не может. Как он их достал да как за ними ухаживал, как оберегал во время засухи. Эти лилии — все его богатство. Да ему ничего больше и не надо.
