Цезарь был здесь один.
— Тебе нравится? — спросил он.
Судя по виду, римский диктатор сейчас нервничал, словно мальчишка-барабанщик в первый день службы.
— Замечательный храм, — отозвалась Клеопатра.
Она ждала, что на лице и в манерах Цезаря сейчас проступят все признаки задуманного им предательства. Но вместо этого, взглянув в его глаза, Клеопатра впервые увидела в них нетерпение, почти надежду.
— Но из-за этой выставки твоей военной добычи он производит скорее впечатление храма воинственной Венеры Победоносной, чем Богини-Матери, — добавила Клеопатра.
— До чего же ты проницательна, милая, — сказал Цезарь. — Когда я въехал в лагерь своих врагов после битвы при Фарсале и не обнаружил там ничего, кроме следов поспешного трусливого бегства, я пообещал богине, что воздвигну храм Венеры Победоносной. Я начал собирать сокровища из Галлии и Британии и разместил здесь лучшие из них, как ты можешь видеть. Нашим гражданам нравится видеть богатства, отобранные у побежденных. Но затем произошло нечто непредвиденное.
— И что же? — спросила Клеопатра.
Она осознала, что боится Цезаря, что защищается, чтобы не попасть под его влияние. Цезарь взял ее за руку; Клеопатра неохотно позволила ему это.
— Можно, я тебе кое-что покажу?
Цезарь провел Клеопатру через собрание свидетельств своих побед в дальнюю часть храма, в святилище богини. Здесь, укрытая в сводчатом помещении, стояла сверкающая золотая статуя Венеры Родительницы; ее дитя, малыш Купидон, сидел на плече у богини и что-то нашептывал ей на ухо, надувая пухлые щечки и поджимая губы. Венера держала за руку римского ребенка, а тот глядел на нее снизу вверх, ища защиты и наставлений. Яркие сапфировые глаза богини смотрели вперед, в грядущее. Тело Венеры было скрыто золотыми складками, задрапированными таким образом, что создавалось впечатление, будто она стоит на легком ветерке. Справа от богини расположилось изваяние самого Цезаря, высокого и горделивого; чело его венчал лавровый венок победителя — знак его многочисленных триумфов.
Но Цезарь привел сюда царицу не за этим. Он ничего не сказал, позволив своей спутнице безраздельно сосредоточиться на приготовленном для нее сюрпризе. Слева от Венеры — достаточно близко для беседы и все же на почтительном удалении — стояла золотая статуя Клеопатры, одетой как Венера, но в царской диадеме, украшенной драгоценными камнями, — точно такой же, какую Цезарь видел на ней в Египте. Ему пришлось добыть для этой копии точные подобия тех камней, которые носила царица. И как он только все запомнил? Лицо золотой Клеопатры было исполнено покоя, как и лицо Венеры, однако тело было не таким худощавым, как сейчас, но более округлым, более женственным — словом, таким, как в первые месяцы беременности. Глаза ее изваяния были сделаны не из сапфиров, а из ярких шлифованных изумрудов, волосы собраны в узел на затылке. В ушах — заметив это, Клеопатра не сдержалась и хихикнула — красовались серьги, явно составляющие комплект с огромным золотым ожерельем Сервилии. У ног царицы свернулась изящная кобра, символ власти фараонов, с серебряным хвостом и опаловыми глазами. Цезарь указал на змею.
— Это — для того, чтобы они не забыли о твоей истинной сущности.
Он подождал, пока Клеопатра заговорит, и, не дождавшись, спросил:
— Тебе нравится?
— Я лишилась дара речи, Цезарь.
— Вот ответ на все вопросы о том, какое положение ты занимаешь. Здесь находятся две главные женщины моей жизни: одна дает мне бесстрашие перед лицом смерти, другая — причину оставаться в живых.
Клеопатра корила себя за то, что усомнилась в нем, что не поверила своим инстинктам, не поверила в его обязательства по отношению к ней и в их совместное будущее. Она не знала, почему Цезарь оказывает покровительство своему племяннику, но то, что он сделал сейчас, было величественным жестом — и при этом открытым, показывающим, какое место она занимает в его сердце и жизни. По щекам Клеопатры заструились слезы, руки безвольно повисли, словно неживые.
Цезарь обнял ее за плечи и развернул лицом к себе.
— Неужели тебе нечего сказать?
— Ее красота ошеломляет. Но для меня она еще прекраснее, потому что исходит от тебя.
— Я не царь, Клеопатра. Я не могу возвести монумент в твою честь — во всяком случае, здесь, в Риме. Но я сделал, что мог, дабы дать этой стране понять, как отношусь к тебе.
— Это куда больше, чем я могла бы просить, дорогой.
— А теперь, когда я скажу тебе, что в ближайшее время вынужден буду покинуть Рим, ты думай вот об этом и не беспокойся.
Он провел ладонями по лицу Клеопатры, потом взял ее за плечи; Клеопатра взглянула ему в глаза, пытаясь понять, что все это значит.
— Покинуть Рим?
— Я надеялся, что мой полководец Ватиний навсегда очистил землю от угрозы, исходящей от сторонников Помпея, но, похоже, его сыновья вернулись в Испанию и объединили свои силы с этим коварным изменником, Лабиеном.
— Неужели тебе обязательно нужно отправляться туда самому? Как ты можешь покинуть Рим сейчас, когда ты только-только установил в нем свою власть? Это опасно, Цезарь. Тебя окружают люди, которым нельзя доверять. Я уверена в этом и вынуждена сказать об этом тебе.
— Я сам обучил Лабиена и преподал ему все тонкости войны, и теперь ему хватило умения поднять против меня тринадцать легионов. Боюсь, достойно ответить на этот вызов могу лишь я. У меня нет другого военачальника, которого можно было бы послать туда.
— А как насчет Антония?
— Я еще не уверился до конца ни в его исправлении, ни в его верности и потому не желаю ставить его во главе моей армии.
Цезарь крепче сжал руки, лежащие на плечах Клеопатры, и заговорил, понизив голос, как будто боялся, что изваяние Венеры может подслушать их.
— Верность армии — единственное, что позволяет мне удерживать Сенат под своей властью. Такова ситуация, которую сенаторы сами же и создали, когда десять лет назад послали меня расширять пределы империи. Они получили от меня то, что хотели, а заодно и то, чего вовсе не хотели: легионы солдат, преданных лично Цезарю, а не Сенату, или стране, или государственному строю. Не будь у меня армии, у меня не было бы и поста диктатора, и мы с тобой, дорогая, точно никогда не добились бы того союза наций, который задумали. Без безоговорочной верности армии я — всего лишь еще один римский сенатор, некоторое время исполнявший свои обязанности за границей.
На этот раз Клеопатра, не сдержавшись, заплакала — одновременно и от облегчения, которое она испытала, получив подтверждение любви Цезаря, и от боли. Он снова отправляется в битву. Она уже переняла было уверенность Цезаря в его непобедимости, но реальность подточила эту уверенность, и сердце Клеопатры сжалось от страха.
— А ты ручаешься, что это не опасно для тебя?
Голос Клеопатры прозвучал совсем по-детски. Она понимала, что это глупо. Только боги могут поручиться за что-либо наверняка, но они редко это делают.
— Ручаюсь, Клеопатра.
— Ох, мой дорогой, я так хочу верить тебе, но это будет глупостью с моей стороны.
— Я даю тебе не мое слово, но ее, — сказал Цезарь, бросив взгляд на лик богини. — Она обещала, что я вернусь.
— Это как? — скептически поинтересовалась Клеопатра.
— Она еще не готова принять меня, Клеопатра. Она сама сказала мне об этом.
— Она говорит с тобой напрямую?
А почему бы и нет? Клеопатра и сама нередко видела знаки, посланные богами, и потому не усомнилась в утверждении Цезаря.
— Об этом нельзя говорить. Достаточно и того, что меня в этом подозревают.
Ладони Цезаря соскользнули по рукам Клеопатры; он взял ее за запястья и сжал с такой силой, что браслеты врезались в тело.
Клеопатра выдернула одну руку.
— Мне ты можешь сказать обо всем. Я уверена, что ты об этом знаешь. Если же нет, спроси богиню, и она подтвердит мою верность.
— Она приходит ко мне. Только и всего. Тебе это кажется необычным? Она — мать Энея, основавшего наш город. Эней взял в жены Креусу, а их первенцем был Юл, первый из рода Юлиев. Так почему бы ей не приходить ко мне?
— Она навещает тебя во снах?
Клеопатра никогда не рассказывала Цезарю о своем сне, в котором Александр и Птолемей Спаситель указали на нее как преемницу власти в их династии, но это было первым, о чем она сейчас подумала.
— Не совсем. Она приходит во время моих приступов. Как только у меня темнеет в глазах, я вижу ее лицо и она дает мне советы. Я никогда и никому об этом не рассказывал. Но ты так хорошо понимаешь связь между богами и смертными — ты поймешь меня.
— Я понимаю, милый. Это всего лишь еще одно доказательство того, что боги желают, чтобы ты занял место среди них.
Цезарь пожал плечами.
— Народ Рима практически требует этого. Жрецы-луперки создали братство в мою честь. Одни одобряют это, а другие говорят, что от этого отдает монархией, поскольку последним римлянином, в честь которого учредили культ, был Ромул.
