Иванец приблизил ладони к настольной свече, будто обнимая ими язычок высокого пламени. Глаза его стали большими, золотистыми.
— Вот об чем слагания писать надо, братко. Или канон об Иринархе у тебя уже есть? Ну так поделись скорей!
— Не сподобился покуда, — чувствуя неловкость, вздохнул Кирила. — Признаюсь тебе по совести: отвык слагательно мыслить. Начну и застряну. Будто ходить заново учусь.
— Нешто и впрямь ничего до конца не довел?
— Я же говорю: об Иринархе — нет.
— Об ком же тогда?
— Было дело, во времена благоверного князя Дмитрия Донского мыслями перетек. Очень уж они с нынешними схожи. Но это черновой набросок, не более того.
— Не беда, братко. Любой твой набросок для меня хорош будет. А ну-ка зачти, как бывало, сделай радость!
И так он это сказал, что Кирила встречной радостью исполнился. Достав спрятанный лист, он прокашлялся и объявил название:
— «Доколе».
Помолчав, вскинул голову и, помогая себе голосом, взмахом руки, выражением лица, стал читать:
— Доколе панам литовским резать русские бороды? Доколе поганой орде залесские земли топтать? Время, время настало воздвигнуть черное знамя, с ликом Исуса Христа войском за Дон перейти.
Дон отступить не позволит от поля от Куликова. Опнулась здесь сила о силу. Сошлась здесь со смертью смерть.
«Доколе ярлык на княженье брать из рук окаянных?» — вспыхнул душой князь Дмитрий, что будет назван Донским.
«Коли погибнем, — сказал он. — В руках у Господа будем. Коли в живых останемся, Господу будем прямить!»
Путь он мечами прорубит, палицы кровью омоет, копья о копья сломает, ударит щитами о щит. Скошенным сеном лягут павшие в сече ратники. Орда побежит, увидев, что Русь опять высока.
Но снова и кровь, и распри. Снова ликуют вторженцы. Время, время настало «доколе» лукавым сказать. Не ты ли, княже Пожарский, потушишь пожар застарелый? Не ты ли, скрепившись сердцем, положишь Смуте конец?
Иванец слушал Кирилу жадно, завороженно, а под конец шмыгнул носом и, смахнув набежавшую слезу, срывающимся голосом признался:
— Пронял ты меня, братко, не знаю как… Черновой набросок, говоришь? Дай тебе Бог и дальше таких набросков! Вот с какими словами надо идти в народ! Вот какие грамоты надо слать в города! Завтра же я этот лист батюшке нашему Авраамию покажу. Пусть порадуется, что ты от его слагательных уроков не отошел и про нынешние дела через минувшее время широко мыслишь. А про палицы, кровью в бою омытые, ему, как никому другому, понятно будет. Ведь ты за ними Ивана Микулаевича Палицу рядом с князем Донским себе образно представил? Или я ошибаюсь?
— Нет, — соврал Кирила. — Его имянно.
Сказал и сам в это поверил. Потому поверил, что, описывая Куликовскую сечу, вложил в руки Дмитрия Донского мечи и щиты, копья и палицы всего русского войска, а о том, что среди ратников князя был и прапрапрадед Авраамия, прозванный за богатырскую силу и храбрость Палицей, Кирила знает с тех самых пор, как подростком вместе с Иванцом гостил в родовом поместье своего наставника. Находится оно в Переяславском уезде в тридцати семи верстах от Троице-Сергиева монастыря и зовется Рождеством-Светлым. Место это красоты редкостной: бескрайние луга и дубравы, чистоводное озеро, а на его берегу богатый двор с резными воротами и пятиглавая церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Этим поместьем и еще двумя вотчинами подольский воевода Иван Микулаевич за ратные подвиги был пожалован, за верность русскому оружию. На одной половине его родового щита изображен орел в золотой короне и с золотым клювом, на другой — всадник с палицей в руках.
Вот и Авраамий — монах поневоле. До своего пострижения он воеводой города Колы в Мурманских землях был и звался тогда Аверкием Ивановичем Палицыным. Однако на ратном поприще отличиться не успел. В 7097 году [50] по делу о заговоре Шуйских против Бориса Годунова, в ту пору царского шурина, слуги и наместника при блаженном государе Феодоре Иоанновиче, он в опалу угодил. Поначалу отбывал ссылку в Соловецкой обители на Белом море, потом сумел перебраться в Троице-Сергиев монастырь, но долго в нем не задержался. Около десяти лет провел в Богородско-Свияжской обители под Казанью и лишь в царствование своего доброжелателя и покровителя Василия Шуйского вернулся в Троице-Сергиев монастырь — да не простым иноком, а могущественным келарем. Теперь он ведает не только имуществом, но и всеми мирскими делами первейшего на Руси монастыря.
— А помнишь, братко, как мы с тобой в Рождестве-Светлом палицы тайно поделали и, вообразив себя ратоборцами, в чащу лесную заломились? Глядь, навстречу чудо-юдо рогатое. Му-у-у! Пригляделись, а это бычок от стада отбился. Вот смеху-то было!
— С бычком ладно, — оживился Кирила. — Я другое запомнил: как мы те палицы за тучу закидывали. Кто выше, тот и богатырь. Я кинул, да себе же на голову. Хорошо, палица легкая была. Ушибом отделался.
— Спать с ними ложились, — подхватил Иванец. — Верили, что за ночь сила из них в нас перетечет, — но вдруг осекся и, тяжко вздохнув, другим голосом продолжил: — Наведались мы недавно с батюшкой Авраамием в Рождество-Светлое. Ох, наведались! Литвяки по нему саранчой прошли. Все пограблено и порушено. Нет больше Рождества-Светлого, осталось лишь Рождество-Пустое. Так теперь его надо называть. А когда мы сюда мимо Ростова путь держали, завернули в Протасово, где батюшка Авраамий на свет появился. Но и это имение Палицыных по рукам пущено. Там Ян Сапега побывал, в людей страх вложил, обобрал до нитки. Если что и осталось, так одни слезы.
— Ничего, Иваша, те слезы им еще отольются. Сломают козлы головы по самые бороды! Давай лучше пращура князя Пожарского вспомним, Василия Андреевича Стародубского. Он ведь тоже на Куликовом поле был и рубился с Мамаями не хуже Ивана Микулаевича.
— Да ну?!
— Вот тебе и да ну! Я тут между прочим родословную Стародубских-Пожарских через воеводского дьяка Семейку Самсонова вызнал. И кто бы ты думал во челе этой родословной стоит? — Младший сын великого князя Всеволода Большое Гнездо, правнук Владимира Мономаха.
— Выходит, Пожарский из рюриковичей?
— Выходит, так. А дед его, Федор Иванович Немой, был в числе тысячи лучших слуг Иоанна Грозного. Под его рукой и на Казанское взятие ходил. Кабы не опала, что на него опричники возвели, род Пожарских и ныне бы высоко стоял. Видишь, как судьба заслуженных людей злой рукой гладит?
— Теперь все переменится, братко, вот увидишь! — заверил его Иванец и напомнил: — А сейчас твоя очередь рассказывать. Только все по порядку…
Спать они легли за полночь, но еще долго переговаривались, лежа в темноте с открытыми глазами, слыша, как в углу скребется мышь, а за окном шелестит вновь набежавшая морось, которую и дождем-то не назовешь.
Уже под утро приснилось Кириле, что стоят они с Иванцом посреди Рождества-Пустого. Двери и окна вокруг настежь распахнуты, дождь проливной хлещет, до нитки их промочил. Посреди дождя свеча негасимая горит, а над ней радуга семицветная мреет.
Но вот свеча навстречу двинулась, и видно стало, что держит ее почтенного вида и возраста черноризец. Лицо у него широкое, скуластое, взгляд пронзительный, нос прямой, точеный, а губы в окладистой бороде утонули. Коренаст, дороден, первой сединой тронут.
— Видишь? — шепотом спросил у Иванца Кирила.
— Вижу! — эхом откликнулся тот. — Се наставник наш батюшка Авраамий, братко.
Приблизившись, Авраамий коснулся креста на груди Иванца, и крест тотчас огненным сделался.
— Служи и дальше благоверию, чадо, — раскатисто изрек он и оборотился к Кириле: — А ты, чадо, слову душеподъемному служи. Язык коснеет, а перо не робеет. Вот тебе перо, мной отточенное. Оно промаху не даст, — и протянул ему негасимую свечу. — А теперь ступайте, детушки, всяк к своему делу, будьте ему свечниками.
Не успел Кирила и шага сделать, свеча в его руках в огненное перо превратилась.
А дождь все лил и лил, извергая на землю бушующие потоки.
У распахнутых настежь ворот братья разом оглянулись. За спиной Авраамия им увиделся манящий призрак высокого седовласого старца с огненным посохом и огненными очами.
— Видишь? — снова спросил Кирила.
— Вижу, братко, — ответил Иванец. — Се святитель и преподобномученик Гермоген, обережатель миру крещеному. Он знак нам подает, что свет стоит до тьмы, а тьма до свету. Пора из тьмы выходить.
И только он эти слова произнес, дождь обмяк, поредел, а потом и вовсе прекратился.
Кирила открыл глаза, соображая, где это он. Глянул на спальную лавку у противоположной стены. Иванца на ней не было. Значит, ушел, когда звезды еще только-только до зари досветились. И лист с «Доколе» унес. Хорошо это или плохо, наперед не узнаешь…
Весь день его жгла тревога: не помешает ли внезапно обострившаяся болезнь Пожарского делу, с которым прибыл в Ярославль Палицын, а если нет, то договорятся ли они о времени выступления нижегородского ополчения к Москве?
